— Каюсь: прозвище «декольтированная лошадь» надолго с того вечера утвердилось за юношей... А юноша этот был Владимир Маяковский. Это было его первое появление в литературной среде или одно из первых. С тех пор лошадиной поступью прошел он по русской литературе — и ныне, сдается мне, стоит уже при конце своего пути. Пятнадцать лет — лошадиный век. <...> Маяковский быстро сообразил, что заумная поэзия — белка в колесе. Для практического человека, каким он был, в отличие от полоумного визионера Хлебникова, тупого теоретика Кручёных и несчастного шута Бурлюка, — в «зауми» делать было нечего. И вот, не теоретизируя вслух, не высказываясь прямо, Маяковский без лишних рассуждений, на практике своих стихов подменил борьбу с содержанием (со всяким содержанием) — огрублением содержания. По отношению к руководящей идее группы это было полнейшей изменой, поворотом на сто восемьдесят градусов. <...> «Маяковский — поэт рабочего класса». Вздор. Был и остался поэтом подонков, бездельников, босяков просто и «босяков духовных». <...> Пафос погрома и мордобоя — вот истинный пафос Маяковского. Владислав Ходасевич «Декольтированная лошадь» (1927)

Зима приближается. Сызнова Какой-нибудь угол медвежий Под слезы ребенка капризного Исчезнет в грязи непроезжей. Домишки в озерах очутятся. Над ними закурятся трубы. B холодных объятьях распутицы Сойдутся к огню жизнелюбы. Обители севера строгого, Накрытые небом, как крышей! На вас, захолустные логова, Написано: «Сим победиши» . Люблю вас, далекие пристани В провинции или деревне. Чем книга чернее и листанней, Тем прелесть ее задушевней. Обозы тяжелые двигая, Раскинувши нив алфавиты, Вы с детства любимою книгою Как бы на середке открыты. И вдруг она пишется заново Ближайшею первой метелью, Bся в росчерках полоза санного И белая, как рукоделье. Октябрь серебристо-ореховый. Блеск заморозков оловянный. Осенние сумерки Чехова, Чайковского и Левитана. Борис Пастернак Октябрь 1943

Я, я, я. Что за дикое слово! Неужели вон тот - это я? Разве мама любила такого, Желто-серого, полуседого И всезнающего, как змея? Разве мальчик, в Останкине летом Танцевавший на дачных балах, - Это я, тот, кто каждым ответом Желторотым внушает поэтам Отвращение, злобу и страх? Разве тот, кто в полночные споры Всю мальчишечью вкладывал прыть, - Это я, тот же самый, который На трагические разговоры Научился молчать и шутить? Впрочем - так и всегда на средине Рокового земного пути: От ничтожной причины - к причине, А глядишь - заплутался в пустыне, И своих же следов не найти. Да, меня не пантера прыжками На парижский чердак загнала. И Виргилия нет за плечами - Только есть одиночество - в раме Говорящего правду стекла. ___ Владислав Ходасевич 18-23 июля 1924 года, Париж

Александр Васильев об Ирине Одоевцевой Ирина Одоевцева являлась одним из последних заметных литераторов Серебряного века, которых мне удалось застать в Париже. Она жила в доме №3 на улице Касабланка в 15-м квартале Парижа, из-за нужды сдавая две комнаты из принадлежавших ей четырех. ⠀ ⠀ Одоевцева обожала гостей, часто устраивала чаепития. Чай разливался в красивые чашечки, кто-то из гостей обязательно приносил с собой торт, а хозяйка, кутаясь в павлопосадскую шаль, рассказывала о Гумилеве, с которым ее связывали романтические отношения, о жизни в Париже и Риге. В Риге Одоевцева прожила довольно долго – до 1930-х годов. Ее отец владел доходным домом, находившимся в районе Маскачка. Этот дом существует и сегодня. ⠀ ⠀ В молодости Ирина Владимировна очень любила наряжаться. С годами желание выглядеть привлекательно не пропало. Не имея средств на парикмахера, она приобрела себе паричок. Этот паричок выполнял двойную функцию – делал ее элегантнее и служил сейфом. Под париком Одоевцева прятала деньги, полученные у жильцов. ⠀ ⠀ Однажды Ирина Владимировна решила подписать мне свою книгу. «Я напишу так! – сказала она. – Дорогому Сашеньке Васильеву на добрую память от любящей его Ирины Одоевцевой!». Но так как Одоевцева страдала артритом, то сложности возникли с написанием первой же буквы «Д». Тогда я предложил: «Давайте покороче! Дорогому Александру Васильеву от Ирины Одоевцевой!». Ирина Владимировна поддержала мою идею. Но, подумав, спросила: «Может, еще сократим?». В итоге книгу украсила надпись «Саше от Иры». ⠀ ⠀ Надумав на исходе жизни вернуться в Ленинград, Одоевцева решила распродать свое имущество. Я приобрел ее печатную машинку «Ундервуд», которую передал в музей Ахматовой в Петербурге. Также ко мне перешел комод и две витрины красного дерева. В нижнем ящике комода, уже после отъезда Ирины Владимировны из Парижа, я обнаружил рукописи ее не изданных стихов. ⠀

#КИМЖ_подписчики_читают А что читают наши подписчики в октябре?

Не тот богатырь, кто побеждает другого, а тот, кто в тяжелой внутренней борьбе в состоянии побороть самого себя. ___ «Блуждающие звезды», Шолом-Алейхем

Александр Куприн в школе плавания. Фотография неизвестного автора. 1912 год. Хорошей недели!

Памяти Пастернака «… правление Литературного Фонда СССР извещает о смерти писателя, члена Литфонда, Бориса Леонидовича Пастернака, последовавшей 30 мая сего года, на 71-ом году жизни, после тяжелой и продолжительной болезни, и выражает соболезнование семье покойного». (Единственное, появившееся в газетах, вернее, в одной — «Литературной газете», — сообщение о смерти Б.Л. Пастернака​). Разобрали венки на веники, На полчасика погрустнели… Как гордимся мы, современники, Что он умер в своей постели! И терзали Шопена лабухи, И торжественно шло прощанье… Он не мылил петли в Елабуге И с ума не сходил в Сучане! Даже киевские письмэнники На поминки его поспели. Как гордимся мы, современники, Что он умер в своей постели!.. И не то чтобы с чем-то за сорок — Ровно семьдесят, возраст смертный. И не просто какой-то пасынок — Член Литфонда, усопший сметный! Ах, осыпались лапы елочьи, Отзвенели его метели… До чего ж мы гордимся, сволочи, Что он умер в своей постели! «Мело, мело по всей земле Во все пределы. Свеча горела на столе, Свеча горела…»​ Нет, никакая не свеча — Горела люстра! Очки на морде палача Сверкали шустро! А зал зевал, а зал скучал — Мели, Емеля! Ведь не в тюрьму и не в Сучан, Не к высшей мере! И не к терновому венцу Колесованьем, А как поленом по лицу — Голосованьем! И кто-то, спьяну, вопрошал: — За что? Кого там? И кто-то жрал, и кто-то ржал Над анекдотом… Мы не забудем этот смех И эту скуку! Мы — поимённо! — вспомним всех, Кто поднял руку!.. «Гул затих. Я вышел на подмостки. Прислонясь к дверному косяку…»​ Вот и смолкли клевета и споры, Словно взят у вечности отгул… А над гробом встали мародёры И несут почётный ка-ра-ул! Александр Галич 1966 г.

Лают бешено собаки В затухающую даль, Я пришел к вам в черном фраке, Элегантный, как рояль. Было холодно и мокро, Жались тени по углам, Проливали слезы стекла, Как герои мелодрам. Вы сидели на диване, Походили на портрет. Молча я сжимал в кармане Леденящий пистолет. Расположен книзу дулом Сквозь карман он мог стрелять, Я все думал, думал, думал — Убивать, не убивать? И от сырости осенней Дрожи я сдержать не мог, Вы упали на колени У моих красивых ног. Выстрел, дым, сверкнуло пламя, Ничего уже не жаль. Я лежал к дверям ногами — Элегантный, как рояль. ___ Геннадий Шпаликов

Когда мы с моей парижской невестой (1902 г.) подошли к вопросу о разрешении любви нашей браком, она сказала: «Тебе не кажется сейчас так, что мы жили, протестуя избитым мнениям наших старших, а теперь оказывается, они были правы». Я поглядел на нее искоса, и вдруг на какие-то минуты чары влюбленности оставили меня, и я увидел обыкновенную, как у всех, мою невесту с ее родней, обстановкой. Это разоблачение продолжалось до тех пор, пока мы тут же почему-то не раздумали посылать родителям письмо о браке. После же того как я стал снова свободным, я снова взвился вверх и полетел к Недоступной. Мне была эта Недоступная для движения моего духа так же необходима, как необходима в математике условная бесконечность – ее и нет в действительности, и она в то же время больше, чем сама действительность. У меня в это время была возможность полета в бесконечность, я отошел от «брака». Но это значит только, что я не дожил еще до встречи моего ручья с берегом. Брак это… река в берегах, бесконечное в конечном. #ДневникПришвина 24 Октября 1945.