Здравствуй, мой город, знакомый до слёз Спрятался в арке случайный прохожий Бродит по улицам брошенный пёс Мы так похожи! Смотрим друг другу в глаза и мороз по коже! Смотрим друг другу в глаза и по коже мороз Город под небом мгновенно замёрз Брошенный пёс приютился в прихожей Небо над городом, полное звёзд - Мы так похожи... Смотрим друг другу в глаза и мороз по коже! Смотрим друг другу в глаза и мороз по коже! Смотрим друг другу в глаза и по коже мороз... Мороз по коже... Мороз по коже... Мороз по коже... Мороз по коже... Всё несерьёзно и всё не всерьёз Линия жизни становится строже Плачем от счастья, смеёмся до слёз - Мы так похожи... Смотрим друг другу в глаза и мороз по коже! Смотрим друг другу в глаза и мороз по коже! Смотрим друг другу в глаза и по коже мороз... Мороз по коже... Мороз по коже... Мороз по коже... Мороз по коже... Сплин, Александр Васильев

На фронте была далеко идущая мечта: если бы мне разрешили — потом, потом, когда кончится война, когда совсем кончится и все уже будет позади, — пускай не жить, к чему такая крайность, но просто оказаться Там и просто увидеть, просто посмотреть вокруг — что будет? Тогда, тогда, когда — совсем, совсем?.. И мне разрешили. Не просто смотреть, но: купаться, кататься, кувыркаться, одеваться, раздеваться, подниматься, опускаться, напиваться и не напиваться, обижаться и не обижаться, забываться и не забываться и еще тысячу всего только на эту рифму, и еще сто тысяч — на другие. Стыдно быть несчастливым. А женщины, самые, казалось бы, несовершенные, иногда говорят такие слова... И так смешно шутят, и так проницательно думают о нас — чтобы нам было лучше, чтобы нам было сладко — с последней из всех, как с первой из всех. И то и дело это им удается, то тут, то там, то так, то сяк. А если не удается, они страдают молча. А если говорят — иногда говорят такие слова... Стыдно быть несчастливым. А есть собаки. Они не умеют читать, ничего не читали, ни одной строчки! Ни разу по этому поводу у них не колотилось сердце, не подступал комок к горлу, они ни разу не хохотали, не перечитывали вслух своим знакомым. Стыдно быть несчастливым. А есть коровы — только и знают, что жуют свою жвачку и ничего не делают своими руками. Не смогли бы, даже если бы захотели! Пустяковый подарочек теленку — и то не в силах. Не говоря уже о работе ума: что-нибудь сочинить, сделать мало-мальское открытие на пользу таким же коровам, как они, и заволноваться, и вскричать: «Черт побери!» Ничего этого для них не существует. Стыдно быть несчастливым. Да что там, есть улитки! Им за всю свою жизнь суждено увидеть метр земли максимум... Просто увидеть! Просто смотреть, что происходит теперь, теперь, когда совсем, совсем кончилась война. Нет, если бы мне разрешили одно только это — я бы и тогда сказал: «Стыдно быть несчастливым». И каждый раз, когда я несчастлив, я твержу себе это: «Стыдно, стыдно, стыдно быть несчастливым! Александр Володин

И далекого и близкого, И высокого и низкого сочетанье воедино, Так ли ты необходимо? Или от меня ты требуешь одного стремленья в небо лишь, Будто бы на звездолете? Или надо успокоиться лишь на том, что в недрах кроется, О, душа моя во плоти? Нет! Гляди хоть с неба звездного на огни Баку и Грозного, На Тюмени и Надымы, на горенья и на дымы, И туманы на болоте, и осенних туч лохмотья, О, душа моя в полете! Только так и разглядишь его — Все от низшего до высшего, О, душа моя в заботе! Леонид Мартынов

Всё начнётся потом, когда кончится это бесконечное душное, жаркое лето. Мы надеемся, ждём, мы мечтаем о том, чтоб скорее пришло то, что будет потом. Нет, пока настоящее не начиналось. Может, в детстве… ну в юности… самую малость… Может, были минуты… часы… ну, недели… Настоящее будет потом! А на деле На сегодня, назавтра и на год вперёд столько необходимо-ненужных забот, столько мелкой работы, которая тоже никому не нужна. Нам она не дороже, чем сиденье за чуждым и скучным столом, чем свеченье чужих городов под крылом. Не по мерке пространство и время кроя, самолёт нас уносит в чужие края. А когда мы вернёмся домой, неужели не заметим, что близкие все почужели? Я и сам почужел. Мне ведь даже неважно, что шагаю в костюме неважно отглаженном, что ботинки не чищены, смято лицо, и все встречные будто покрыты пыльцой. Это не земляки, а прохожие люди, это всё к настоящему только прелюдия. Настоящее будет потом. Вот пройдёт этот суетный мелочный маятный год, и мы выйдем на волю из мучившей клети. Вот окончится только тысячелетье… Ну, потерпим, потрудимся, близко уже… В нашей несуществующей сонной душе всё застывшее всхлипнет и с криком проснётся. Вот окончится жизнь… и тогда уж начнётся. Сергей Юрский, 1977

Мне бы только теперь до конца не раскрыться, Не раздать бы всего, что напела мне птица, Белый день наболтал, наморгала звезда, Намигала вода, накислила кислица, На прожиток оставить себе навсегда Крепкий шарик в крови, полный света и чуда, А уж если дороги не будет назад, Так втянуться в него, и не выйти оттуда, И — в аорту, неведомо чью, наугад. Арсений Тарковский, 1967

Счастливые люди не вызывают во мне зависти, даже если они очень счастливы, ни раздражения, даже если они очень довольны: вообще никогда не вызывают никаких дурных чувств. Способность быть счастливым — такая же психологическая конкретность, как ум, как мужество или доброта. Для меня важнее поговорить час со счастливым человеком, чем с умным. Я привыкла к умным людям; я знаю по опыту, что не так много нового и интересного может рассказать один умный человек другому (особенно, если они одной специальности). Зато счастливый человек — всегда откровение, овеществлённое разрешение основной жизненной задачи. Лидия Гинзбург

Ну что тебе надо еще от меня? Чугунна ограда. Улыбка темна. Я музыка горя, ты музыка лада, ты яблоко ада, да не про меня! На всех континентах твои имена прославил. Такие отгрохал лампады! Ты музыка счастья, я нота разлада. Ну что тебе надо еще от меня? Смеялась: "Ты ангел?" - я лгал, как змея. Сказала: "Будь смел" - не вылазил из спален. Сказала: "Будь первым" — я стал гениален, ну что тебе надо еще от меня? Исчерпана плата до смертного дня. Последний горит под твоим снегопадом. Был музыкой чуда, стал музыкой яда, ну что тебе надо еще от меня? Но и под лопатой спою, не виня: "Пусть я удобренье для божьего сада, ты - музыка чуда, но больше не надо! Ты случай досады. Играй без меня". И вздрогнули складни, как створки окна. И вышла усталая и без наряда. Сказала: "Люблю тебя. Больше нет сладу. Ну что тебе надо еще от меня?" Андрей Вознесенский, 1972 г.

М. О. МЕНЬШИКОВУ 28 января 1900 г. Ялта. Дорогой Михаил Осипович, что за болезнь у Толстого, понять не могу. Черинов ничего мне не ответил, а из того, что я читал в газетах и что Вы теперь пишете, вывести ничего нельзя. Язвы в желудке и кишечнике сказывались бы иначе; их нет или было несколько кровоточивших царапин, происшедших от желчных камней, которые проходили и ранили стенки. Рака тоже нет. Он отразился бы прежде всего на аппетите, на общем состоянии, а главное — лицо выдало бы рак, если бы он был. Вернее всего, что Л<ев> Н<иколаевич> здоров (если не говорить о камнях) и проживет еще лет двадцать. Болезнь его напугала меня и держала в напряжении. Я боюсь смерти Толстого. Если бы он умер, то у меня в жизни образовалось бы большое пустое место. Во-первых, я ни одного человека не люблю так, как его; я человек неверующий, но из всех вер считаю наиболее близкой и подходящей для себя именно его веру. Во-вторых, когда в литературе есть Толстой, то легко и приятно быть литератором; даже сознавать, что ничего не сделал и не делаешь, не так страшно, так как Толстой делает за всех. Его деятельность служит оправданием тех упований и чаяний, какие на литературу возлагаются. В-третьих, Толстой стоит крепко, авторитет у него громадный, и, пока он жив, дурные вкусы в литературе, всякое пошлячество, наглое и слезливое, всякие шаршавые, озлобленные самолюбия будут далеко и глубоко в тени. Только один его нравственный авторитет способен держать на известной высоте так называемые литературные настроения и течения. Без него бы это было беспастушное стадо или каша, в которой трудно было бы разобраться. Чтобы кончить о Толстом, скажу еще о «Воскресении», которое я читал не урывками, не по частям, а прочел всё сразу, залпом. Это замечательное художеств<енное> произведение. Самое неинтересное — это всё, что говорится об отношениях Нехлюдова к Катюше, и самое интересное — князья, генералы, тетушки, мужики, арестанты, смотрители. Сцену у генерала, коменданта Петропавл<овской> крепости, спирита, я читал с замиранием духа — так хорошо! А m-me Корчагина в кресле, а мужик, муж Федосьи! Этот мужик называет свою бабу «ухватистой». Вот именно у Толстого перо ухватистое. Конца у повести нет, а то, что есть, нельзя назвать концом. Писать, писать, а потом взять и свалить всё на текст из евангелия, — это уж очень по-богословски. Решать все текстом из евангелия — это так же произвольно, как делить арестантов на пять разрядов. Почему на пять, а не на десять? Почему текст из евангелия, а не из корана? Надо сначала заставить уверовать в евангелие, в то, что именно оно истина, а потом уж решать всё текстами. Я надоел Вам? Вот когда приедете в Крым, я буду Вас интервьюировать и потом напечатаю в «Новостях дня». О Толстом пишут, как старухи об юродивом, всякий елейный вздор; напрасно он разговаривает с этими шмулями. Я был нездоров недели две. Перемогался. Теперь сижу с мушкой под левой ключицей и чувствую себя недурно. Не с мушкой, а с красным пятном после мушки. Фотографию вышлю Вам непременно. Званию академика рад, так как приятно сознавать, что мне теперь завидует Сигма. Но еще более буду рад, когда утеряю это звание после какого-нибудь недоразумения. А недоразумение произойдет непременно, так как ученые академики очень боятся, что мы будем их шокировать. Толстого 31 выбрали скрепя сердце. Он, по-тамошнему, нигилист. Так по крайней мере назвала его одна дама, действ<ительная> тайная советница, — с чем от души его поздравляю. Я не получаю «Недели». Отчего? В редакции хранится присланная мною рукопись С. Воскресенского «Глупости Ивана Ивановича». Если не пойдет, пришлите обратно. Будьте здоровы, крепко жму руку. Яше и Лидии Ивановне привет. Ваш А. Чехов. Пишите!

— Род человеческий - ерунда. Главное - не изменить самому себе. — Но ведь Гитлер, к примеру, тоже себе не изменял. Повернулся ко мне. — Верно. Не изменял. Но миллионы немцев себе изменили. Вот в чем трагедия. Не в том, что одиночка осмелился стать проводником зла. А в том, что миллионы окружающих не осмелились принять сторону добра. «Волхв», Джон Фаулз

Память уже не жалит, Мысли не бьют по рукам, Я тебя провожаю К другим берегам. Ты — перелётная птица, Счастье ищешь в пути, Приходишь, чтобы проститься И снова уйти. Лети. Летний дождь, летний дождь Начался сегодня рано. Летний дождь, летний дождь Моей души омоет рану. Мы погрустим с ним вдвоём У слепого окна. Летний дождь, летний дождь Шепчет мне легко и просто, Что придёшь, ты придёшь. Ты придёшь, но будет поздно. Несвоевременность — вечная драма, Где есть ОН и ОНА. Ты перестала мне сниться Скоро совсем, а потом Новой мечтой загорится остывший мой дом. Что от любви любви не ищут, Ты с годами поймёшь, Ну а сейчас ты не слышишь и тебя не вернёшь. Летний дождь, летний дождь Начался сегодня рано. Летний дождь, летний дождь Моей души омоет рану. Мы погрустим с ним вдвоём У слепого окна. Летний дождь, летний дождь Шепчет мне легко и просто, Что придёшь, ты придёшь. Ты придёшь, но будет поздно. Несвоевременность — вечная драма, Где есть ОН и ОНА. Игорь Тальков