Владимир Маяковский Во весь голос Уважаемые       товарищи потомки! Роясь    в сегодняшнем            окаменевшем го*не, наших дней изучая потемки, вы,   возможно,        спросите и обо мне. И, возможно, скажет           ваш ученый, кроя эрудицией         вопросов рой, что жил-де такой          певец кипяченой и ярый враг воды сырой. Профессор,      снимите очки-велосипед! Я сам расскажу        о времени             и о себе. Я, ассенизатор        и водовоз, революцией       мобилизованный и призванный, ушел на фронт        из барских садоводств поэзии —     бабы капризной. Засадила садик мило, дочка,    дачка,       водь         и гладь — сама садик я садила, сама буду поливать. Кто стихами льет из лейки, кто кропит,      набравши в рот — кудреватые Митрейки,            мудреватые Кудрейки — кто их к черту разберет! Нет на прорву карантина — мандолинят из-под стен: «Тара-тина, тара-тина, т-эн-н…» Неважная честь,         чтоб из этаких роз мои изваяния высились по скверам,      где харкает туберкулез, где б***ь с хулиганом            да сифилис. И мне    агитпроп         в зубах навяз, и мне бы      строчить           романсы на вас, — доходней оно        и прелестней. Но я   себя     смирял,         становясь на горло      собственной песне. Слушайте,      товарищи потомки, агитатора,      горлана-главаря. Заглуша     поэзии потоки, я шагну     через лирические томики, как живой      с живыми говоря. Я к вам приду        в коммунистическое далеко не так,    как песенно-есененный провитязь. Мой стих дойдет          через хребты веков и через головы         поэтов и правительств. Мой стих дойдет,          но он дойдет не так, — не как стрела        в амурно-лировой охоте, не как доходит         к нумизмату стершийся пятак и не как свет умерших звезд доходит. Мой стих      трудом          громаду лет прорвет и явится      весомо,          грубо,             зримо, как в наши дни         вошел водопровод, сработанный        еще рабами Рима. В курганах книг,         похоронивших стих, железки строк случайно обнаруживая, вы  с уважением        ощупывайте их, как старое,       но грозное оружие. Я  ухо    словом        не привык ласкать; ушку девическому          в завиточках волоска с полупохабщины          не разалеться тронуту. Парадом развернув          моих страниц войска, я прохожу      по строчечному фронту. Стихи стоят       свинцово-тяжело, готовые и к смерти           и к бессмертной славе. Поэмы замерли,         к жерлу прижав жерло нацеленных        зияющих заглавий. Оружия     любимейшего готовая     рвануться в гике, застыла     кавалерия острот, поднявши рифм         отточенные пики. И все    поверх зубов вооруженные войска, что двадцать лет в победах               пролетали, до самого      последнего листка я отдаю тебе,       планеты пролетарий. Рабочего      громады класса враг — он враг и мой,        отъявленный и давний. Велели нам       идти          под красный флаг года труда      и дни недоеданий. Мы открывали         Маркса             каждый том, как в доме      собственном             мы открываем ставни, но и без чтения         мы разбирались в том, в каком идти,         в каком сражаться стане. Мы   диалектику         учили не по Гегелю. Бряцанием боев         она врывалась в стих, когда    под пулями          от нас буржуи бегали, как мы     когда-то          бегали от них. Пускай     за гениями           безутешною вдовой плетется слава         в похоронном марше — умри, мой стих,         умри, как рядовой, как безымянные          на штурмах мерли наши! Мне наплевать         на бронзы многопудье, мне наплевать         на мраморную слизь. Сочтемся славою —          ведь мы свои же люди, — пускай нам       общим памятником будет построенный        в боях           социализм. Потомки,      словарей проверьте поплавки: из Леты     выплывут          остатки слов таких, как «проституция»,           «туберкулез»,                  «блокада». Для вас,     которые          здоровы и ловки, поэт   вылизывал         чахоткины плевки шершавым языком плаката. С хвостом годов         я становлюсь подобием чудовищ      ископаемо-хвостатых. Товарищ жизнь,         давай быстрей протопаем, протопаем       по пятилетке              дней остаток. Мне   и рубля       не накопили строчки, краснодеревщики          не слали мебель на дом. И кроме     свежевымытой сорочки, скажу по совести,          мне ничего не надо. Явившись      в Це Ка Ка           идущих               светлых лет, над бандой       поэтических              рвачей и выжиг я подыму,      как большевистский партбилет, все сто томов        моих           партийных книжек. 1929 г.