Почему они все открывают мне души, мама?
И куда мне девать их раскаяние, да жульё?
По кастрюлькам, кроватям, спальням, углам и шрамам, честно прячу их боль, начищая своё ружьё.
Я же им не спаситель, ей Богу. Не зритель в ложе. Не Иисус и не врач, что раны макает в йод. Я - из ста, эпизод. Мне же, видишь ли, мама, тоже, очень хочется верить, что кто-то меня поймёт.
Что возьму я взамен их потрёпанной жизнью речи, где струится капель на мой обветшалый сапог. Я им - руку и слог. А они мною тушат свечи. Мне ведь, знаешь ли, мама, никто из них не помог.
Им неведомо знать, что я тысячу раз погибала, поджигая их лёд и не требуя быть в долгу.
Я ведь тоже хочу порою быть слабой, мама.
И всё чищу ружьё.
А выстрелить не могу.