Почему они все открывают мне души, мама? И куда мне девать их раскаяние, да жульё? По кастрюлькам, кроватям, спальням, углам и шрамам, честно прячу их боль, начищая своё ружьё. Я же им не спаситель, ей Богу. Не зритель в ложе. Не Иисус и не врач, что раны макает в йод. Я - из ста, эпизод. Мне же, видишь ли, мама, тоже, очень хочется верить, что кто-то меня поймёт. Что возьму я взамен их потрёпанной жизнью речи, где струится капель на мой обветшалый сапог. Я им - руку и слог. А они мною тушат свечи. Мне ведь, знаешь ли, мама, никто из них не помог. Им неведомо знать, что я тысячу раз погибала, поджигая их лёд и не требуя быть в долгу. Я ведь тоже хочу порою быть слабой, мама. И всё чищу ружьё. А выстрелить не могу.