Йохан Хёйзинга «Культура Нидерландов в XVII веке» (2023) Йохан Хёйзинга (1872-1945) — нидерландский историк и культуролог с мировым именем. К наиболее известным его трудам, постоянно переиздающимся в разных странах — и, особо отметим, более всего на его родине и в России! — относятся «Осень Средневековья» и трактат «Homo ludens (Человек играющий)». Нидерланды в XVII веке — единственная страна Европы, которая в этот период достигает вершины одновременно во всех областях. Голландский флот странствует по всему миру, развиваются точные науки, кораблестроение, сельское хозяйство, Амстердам становится центром мировой торговли, возникают всё новые архитектурные шедевры, строятся каналы, дамбы. В городах появляются свои школы живописи, откуда выходят такие гении, как Рембрандт ван Рейн, Ян Вермеер, Франс Халс, Якоб Рёйсдал; своего пика достигает искусство гравюры и книгопечатания (Ян Лёйкен, Питер Санредам). Развиваются теология и философия (Бенедикт Спиноза, Рене Декарт). Как такая небольшая и сравнительно отдаленная заболоченная область Европы, которую представляли собой Нидерланды в XVII веке, до такой степени выдвинулась как государство, торговая держава и средоточие культуры? Йохан Хёйзинга в эссе Культура Нидерландов в XVII веке (1941) дает развернутый анализ причин и особенностей расцвета Республики. Появление этого сочинения во время войны, по мысли автора, должно было стать духовной поддержкой для оккупированной нации, напомнить ей о мировой славе ее культуры. Издание содержит более 150 репродукций живописных и графических работ нидерландских мастеров XVII столетия. В книгу включен яркий сатирический цикл рисунков Йохана Хёйзинги, иллюстрирующий некоторые избранные страницы истории Нидерландов.

Александра Д. Першеева «Эпоха Вермеера. Загадочный гений Барокко и заря Новейшего времени» (2020) Ян Вермеер умер три с половиной столетия назад, прожив всего 43 года. Он оставил после себя около 30 небольших картин. Это не эпические батальные сцены, на них не изображены известные люди или значимые события. Здесь нет рембрандтовского драматизма или рубенсовской бурной праздничности. Это тонкие, камерные, дышащие спокойствием работы. Это мягкий свет, льющийся из окна. Это обычные люди, погруженные в свой мир, занятые каждодневными делами...

«Исторический анархист» Одд Нердрум: Высокий китч Картины Одда Нердрума (Odd Nerdrum) подходят под определение китча так же плохо, как и для того, чтобы повесить их в гостиной. Сам художник называет себя не иначе как «королем китча» и «историческим анархистом», а в свои единомышленники записывает Сибелиуса, Репина, Чайковского, Рахманинова, Гершвина, Родена и Рембрандта. Используя технику чиароскуро, он отбрасывает все достижения модернистской живописи и ставит под сомнение догму о том, что художник способен создать нечто новое, только повернувшись спиной к прошлому. Широкая известность Нердрума, с одной стороны, и его оппозиция к модернистскому истеблишменту и аутсайдерство, с другой, оставляют открытым вопрос, чем же самом деле является его творчество — китчем или искусством. Война норвежца Одда Нердрума с модернизмом началась еще в детстве. «Я был причащен к искусству в ранние годы и в возрасте 9 лет рисовал абстрактные картины. Отчим был образованным человеком и собирал модернистское искусство. Однажды во время лыжной прогулки мы созерцали расстелившуюся перед нами долину с великолепным закатом. «Это красиво, но если ты станешь художником, никогда не вздумай рисовать подобных картин, иначе тебя не возьмут на Осеннюю Выставку» — сказал он мне. Моя мать тоже была утонченной натурой и считала религиозность свидетельством необразованности». Наделенный непокорным темпераментом, Нердрум очень быстро начал ставить под сомнение принципы искусства, которые ему пытались навязать. В 1962 году он решил поступить в Национальную академию искусств в Осло. Всем абитуриентам необходимо было предоставить на рассмотрение комиссии три полотна. Две картины , которые представил Одд, были выполнены в его характерном стиле, а вот третья была всего лишь зарисовкой на скорую руку, которую Нердрум элементарно не успел закончить. Тот факт, что именно эта картина вызвала восхищение у членов приемной комиссии и стала его проходным билетом в лучшую арт-школу страны, заставил Нердрума еще раз усомниться в критериях, по которым определялась ценность модернистской живописи, требовавшей так мало усилий и умений. «Как я ни старался пробить себе дорогу в искусстве конца 60-х, я слышал повсюду эхо слов, сказанных мне однажды отчимом. Реакция на мои работы была еще хуже, чем та, которую испытал на себе Эдвард Мунк, ставший модернистом вскоре после столкновения с общественным мнением . Я пытался изо всех сил быть столь хорошим художником, каким я только мог. В конце 70-х я начал понимать, что именно было не так. Две мои работы должны были участвовать в одной выставке (участие в выставке тогда было платным), однако их сняли до открытия с объяснением, что из выставочного зала нужно было убрать все "декорации". Тогда я понял: я не художник». Побывав в Америке и познакомившись с работами представителей модного поп-арта, Одд Нердрум окончательно потерял всякий интерес к модернизму: «Модернизм выглядел старым и грустным, я был сыт им по горло». Решительно настроившись плыть против течения, он вскоре принял участие в своей первой выставке на родине и немедленно был подвергнут громкой критике в местной прессе. Норвежские искусствоведы возмущались, как может начинающий художник одним махом отбросить сюрреализм, кубизм, Клее, Кандинского, Пикассо, Бэкона — все то, что составляло гордость европейской живописи за последние полвека. С тех пор прошло немало времени, Одд Нердрум — зрелый мастер с мировым именем, но споры вокруг него не прекращаются. В 90-х он вел затяжную войну с Национальной академией искусств в Осло за возможность преподавать в ее стенах традиционную фигуративную живопись, что вызвала настоящую истерию в академических кругах. Крепость модернизма все-таки устояла, хотя ее репутация была существенно подпорчена. Применение цензуры (а исключение традиционного стиля из учебной программы Академии нельзя квалифицировать иначе как цензуру) еще раз подтверждает мысль о том, что модернизм давно превратился из бунтаря в воинственного блюстителя традиций. «НЕ ГОВОРИТЕ: «ЭТО НАСТОЯЩЕЕ ИСКУССТВО» О ТВОРЧЕСТВЕ ОДДА НЕРДРУМА «Искусство» значит просто пренебрежение к ремеслу, пренебрежение к прошлому и пренебрежение к традиционному обучению. Следовательно, Одд Нердрум не может называться художником. Его картины никоим образом не принадлежат нашему времени. Художник комментирует свое время, Одд Нердрум этого не делает. Художник должен еще и использовать современные средства, такие как видео и компьютер, и он не должен делать работу своими руками. Ничего из этого описания не подходит к Одду Нердруму. В каком-то смысле Одд Нердрум живет в эру, предшествующую изобретению искусства, в эру, когда можно было восторгаться художником способным нарисовать нечто кажущееся живым. Это позволяет ему не только восхищаться старыми мастерами и изучать их, но и попытаться достичь и превзойти их достижения… Это было бы катастрофой — смотреть на работы Одда Нердрума в «арт-очках». Но, к сожалению, это верно и для многих остальных. Мы говорим о молодой девушке, владеющей мастерством живописи, что она преуспеет в жизни. «Она станет большим художником», — говорят одни. «С ее талантом? Несомненно!» — говорят другие. Как мы ошибаемся — это как раз то, что свидетельствует против нее… Искусство это то, что вы отказываетесь принимать как искусство. Если мы указываем на картину и говорим, что это искусство, мы на самом деле имеем ввиду, что этот человек ничего не умеет. У искусства есть проблемы с восприятием тела, но лишь в том случае, когда оно нарисовано на холсте и выглядит живым. Поэтому мы говорим, что искусство во многом христианское. Благодаря своим античувственным законам, начиная с XIX века, оно стало заменой Бога. Стало возможным верить в «искусство» вместо «Бога». Как раньше «Бога», «искусство» стали наделать силой спасения человеческих душ — созерцание картины стали описывать как «произнесение молитвы». Поскольку искусство стало религией, стало важным самопожертвование. Художник должен страдать за правду подобно христианским мученикам. По-видимому, они были в большей степени христиане, чем тот, кто не умер за свою веру. Это во многом помогло бедному, неизвестному художнику. Он просто смог видеть себя великомучеником, страдающим за своего Бога — искусство. И потому идея этого нового феномена стала победа духа над телом, широкие женские тазы в Барокко изгнали для того, чтобы дать место безцеллюлитной духовности искусства. (Jan-Ove Tuv, ассистент Одда Нердрума) ОДД НЕРДРУМ, ПРЯМАЯ РЕЧЬ: Прапрадедушка модернизма Платон говорит с презрением о «мимезисе» — подражании природе, для него единственное добро и единственная красота — это идеи и абсолютная правда. Этот же принцип лег в основу христианского мира. Столетиями ремесленник был причастен к искусству, теперь имеют значение лишь идеи. В современном искусстве вопрос не в том, чтобы работа была хорошо выполнена; для критиков и кураторов важно, чтобы она содержала правильные идеи. Она может быть откровенно слабой, тогда послание совершает самый короткий путь — как в Средние века. Возрождение с его преклонением красоте тела и необходимым мастерством техники вновь ввело в обиход понятие «мимезиса»: великолепно нарисованная мадонна затмила своей красотой и осязаемостью настоящую Мадонну. Подтверждение своего существования искусство получало в этом столетии благодаря борьбе с традицией, историей и властью. Как христианство предавало проклятию своих оппонентов, так поступал и Модернизм, и правителем Модернистского ада был назван китч — антитеза современному искусству. Китч стал единым обозначением для всего, что не было новым и интеллектуальным, для всего старомодного, сентиментального, мелодраматического и патетического. Как сказал в 30-е годы австрийский философ Герман Брош: «Китч — это Антихрист, застой и смерть». Есть высокие формы китча, по словам Броша: «В китче есть гении подобно Вагнеру и Чайковскому». Цыганка и плачущий мальчуган, бабушка с ребенком на колене и рыбак с трубкой, два силуэта на фоне закатного неба — все это стало запрещенной темой для образованного вкуса. Этот так называемый «простой» или «слепой» вкус противостоял Марксу, Фрейду и всей современной элите. Огромное заблуждение модернистов заключается в том, что они требовали от классического фигуративного художника то, что он не мог им дать: постоянного обновления, поражающих экспериментов. Процесс исключения, начавшийся с ужасного момента зарождения Модернизма, привел к тому, что музыка Пуччини и Сибелиуса была объявлена китчем. Многие художники быстро акклиматизировались — Мунк и Финн Галлен Каллела стали модернистами, и даже Илья Репин в России стал писать исходя из «новой правды». Сегодня модернизм сам стал традицией, охватившей весь западный мир. Институты и критики, художники и образованная публика обязаны быть «открытыми к новому». Что важно в этом контексте, так это немодернистское всеприятие существующего порядка. Глядя на положение китча в конце столетней модернистской эры, можно было бы предположить, что постмодернистское восстание против «одной и единственной правды», предоставит ему шанс. Но для меня удивительно, что пространство для «человеческого голоса» так ограничено, как будто закат — это только вода и воздух, преломленные лучи света. Китч ставит вечные человеческие вопросы, смотрит на жизнь серьезно, жертвует смехом ради покоя, ищет индивидуальности в противовес иронии и скептицизму искусства. Несмотря на укоренившееся мнение, китч далек от политической пропаганды, Гитлер и Сталин составили из всех искусств мощные механизмы, которые служили их политике. Китч — страстная форма выражения на всех уровнях, а не слуга идей. И в то же время он связан и с религией, и с правдой. В китче мастерство — решающий критерий качества. Стандартом является лучшее из созданного в истории, поэтому китч остается без защиты законов того времени, к которому он принадлежит. Пикассо и Уорхол с самого начала и до сих пор находятся под защитой современных ценностей. Уорхола с Рембрандтом можно сравнить разве что в шутку. Искусство защищено от прошлого, потому что оно — нечто иное. Для китча нет таких различий. В противоположность стремлению искусства к новому, китч вращается среди традиционных форм. Новизна для китча скорее исключение, нежели правило. Открыв для себя природу искусства и природу китча, я понял свое место. Я знаю теперь, что я не художник и раньше я оскорблял внимание, уделенное мне прессой и интеллигенцией, обманывая их ожидания. Но в моей работе все на поверхности, мне нечего сказать ни художнику, ни интеллектуалу. И они были правы, не находя в моих работах ни интеллекта, ни современности. Искусство существует ради самого себя и обращается к публике, китч служит самой жизни и обращается к индивидууму. Хорошо или плохо, но господство модернизма произвело освобождающий эффект. Идея нового мира, усовершенствованного как этически, так и эстетически, была исповедана как коммунистами и нацистами, так и модернистами. Изобретения модернистов доказали, что не существует установленного порядка вещей, ничто не имеет своей четкой формы. Это просветление и чистота мысли являются безусловной заслугой модернистов, но что мы упустили? 1. Открытое доверчивое лицо; 2. Чувственную кожу; 3. Золотые закаты; 4. Мечты о вечном. Взятые вместе эти ценности теперь ясно указывают на китч. В отличие от многих людей, думающих, что, если бы Рембрандт жил сегодня, он был бы Джексоном Поллоком или концептуальным художником, я считаю, что самые лучшие картины Рембрандта, будь они написаны сегодня, сочли бы китчем. В искусстве есть очевидные границы — табу против красивой и открытой жизни, с которой вы встречаетесь. Но если чувственности, которую не может вместить в себя искусство, просто дать другое имя, все станет значительно проще. Китч должен быть отделен от искусства. «Китч» — сложный мир и это единственная чувственная форма выражения, способная воздать должное красивой работе. Может быть, модернисты уважали бы подобную работу, когда б она не причислялась к искусству и честно являла свою подлинную сущность». ДОГМЫ КИТЧА (JAN-OVE TUV И СТУДЕНТЫ): Китч не бывает ироничным. В китче все люди изображены с уважением — независимо от возраста и социального статуса. Если ваша главная цель оригинальность, то вы не делаете китч. Китч ищет интенсивность, а не оригинальность. Цель — подойти к старым мастерам настолько близко, насколько возможно. Создатель китча старается развить свое мастерство, а не отдает предпочтение новому. Создатель китча не констатирует природу, а изучает ее. Создатель китча не удовлетворен своим недостатком знания. Для создателя китча все мастера современны. Создание нечто «нового» приводит творца китча в смущение, но, как сказал Аристотель, «история может быть хорошей, даже если она новая». Для создателя китча стандартом «совершенствования» является достижение стандарта предыдущих мастеров. И даже если они превзойдены, он никогда не потеряет к ним уважения. Эллинистическая идея красоты — это догма, а не религия. Поскольку китч основан не на религии (как можно верить и чувствовать), а на мастерстве, следовательно, он зависит от догм. Сентиментальность положительна (Рембрандт) — сентиментализм отрицателен (Бугеро). Сентиментализм — враг сентиментальности, потому что он прикрывает иронию. Работа не может быть достаточно сентиментальной — «слишком много» это, на самом деле, слишком мало. «Иван Грозный» Ильи Репина — это сентиментальная картина. Мораль положительна, поскольку она основана на гуманности. Морализм отрицателен. Мастерство руки — это сопутствующий друг головы. Мастерство, а не «честность». Сравнение — единственный способ понять качество. Сравните Пикассо и Рембрандта: время это не отговорка. «Наше время» и «оригинальность» — это фольклор и препятствие. Стремление воплотить свою собственную меланхолию с помощью мастерства это качество создателя китча. Китчевый человек жил много раз, он не может предать свою память. Интенсивность восприятия природы делает его магическим общим свойством. Если вы можете это сделать лучше, чем когда вы впервые это увидели, значит вы подходите к высокому китчу. Существует связь между вами и великими работами, которыми вы восхищаетесь. Вы отождествляете себя с теми, кто не следовал метафизике времени. Чудеса живописи приносят наибольшую радость. Создатель китча хочет видеть озаренную материю, чистые цвета — это лишь непроницаемая темнота. Если вы оглядываетесь, озабоченные требованиями времени, значит, вы больше не делаете китч. Китч всегда будет в конфликте с университетом, государством и бюрократией — потому что он представляет человеческую уязвимость. Высокий китч вскрывает клише силы. Волшебник не должен властвовать миром, он должен только играть с ним. Так же и с высоким китчем. Хороший рисунок без естественного ритма — это плохой рисунок. Создатель китча видит в страдании локальную проблему, в которой есть универсальное содержание. Создатель китча идет в пещеру в поисках маленького темного пламени. В китчевой работе поверхность раскрывает все, это единственный подход к подтексту. Китчевая работа всегда пахнет потом. Китчевая работа должна быть видна глазами, а не ушами. Время несущественно, качество — это все, время — это ничто. Создатель китча обращается к старым мастерам не потому, что они старые, а потому что они мастера. Цель — бессмертие шедевра, а не эскиз. Создатель китча живет только ради шедевра. Три этапа китча: эгоцентричный — смотри на меня; геоцентричный — смотри, что я могу сделать; гелиоцентричный (который может быть достигнут только через геоцентричный) — смотри, что я открыл. Китч это гуманность, чувственность, свет. Текст: Журнал «Katabasia»

Саймон Шама «Глаза Рембрандта» (2017) Непревзойденный мастер популярного исторического повествования — искусствовед Саймон Шама с блеском профессионального романиста и скрупулезностью профессионального историка создает динамичный и объемный образ Нидерландов XVII века – тех времен, когда уроженец Лейдена Рембрандт ван Рейн, триумфально продемонстрировав, каких высот способна достичь голландская живопись, на многие века завоевал звание величайшего из живописцев. Немногие дошедшие до наших дней документально подтвержденные сведения о жизни и профессиональной деятельности художника виртуозно вплетены в пеструю ткань обширного и разнообразного исторического контекста. Коммерческая суматоха и политические интриги, противостояние испанских Габсбургов и Голландской республики, католиков и протестантов, расцвет демократического искусства Нидерландов и искрящаяся живопись «художника королей» Рубенса – бурлящий, причудливый мир, где рождалось искусство Нового времени. Мир, который стал подмостками жизни и творчества голландца Рембрандта ван Рейна – художника, живопись которого, кажется, торжествует над реальностью. Это не просто биография, по форме «Глаза Рембрандта» — практически исторический роман.

Борис Каракаев «Ар-нуво» (2020) Изогнутые линии, передающие невиданные цветы и растения, фасады из стекла и бетона, металлические конструкции, органично вплетенные в здание, будто прорастающие из него, декорированные флоральным орнаментом столы и стулья, книжный шрифт, напоминающий японскую каллиграфию, – у всего этого несколько названий – «модерн», «ар-нуво», «либерти», «сецессион», «фристайл» и др. Этот стиль покорил пространство Америки и Европы за неполные 20 лет. Он настолько глубоко проник в литературу, искусство и культуру разных стран, что до сих пор в нем находят вдохновение не только художники и поэты, он завораживает своей чистотой и символизмом миллионы людей. И в период его недолго господства, он находил не только сторонников. «Когда смотришь на (представленный в этом стиле дом), испытываешь потрясение, как от шатра Менелика («царь царей» Эфиопии) из львиных шкур, полного страусовых перьев, обнаженных женщин, красного и золотого, жирафов и слонов!» или «…Человек нашего времени, из внутреннего побуждения покрывающий стены эротическими символами, есть или преступник, или дегенерат… Культуру какой-либо страны можно измерять по степени, в какой испещрены в ней стены уборных… Эволюция культуры равнозначна удалению орнамента с предметов потребления». Попробуем познакомиться с ар-нуво и составить свое впечатление об этом направлении в искусстве.

Качественного креатива стало так много, что для него завели отдельный канал в телеграме. Подписывайтесь, не пожалеете: t.me/wowadvertise

Гарретт Райан «Обнажённые статуи, толстые гладиаторы и боевые слоны: необычные истории о жизни в Древней Греции и Риме» (2024) Эта книга посвящена античной истории, однако в ней вы не найдете хронологии войн, перечисления императоров и схем устройства полиса. Эта книга – о людях Древней Греции и Рима, об их частной жизни, забавных бытовых привычках, о том, как много увлекательного и необыкновенного таит в себе повседневность. Из книги вы узнаете: – Куда можно было отправиться путешествовать из Древнего Рима, чтобы встретить демонов? – Какая магия помогала не забеременеть? – Были ли в Античности наемные убийцы? – Можно ли найти своего древнегреческого или древнеримского предка? 18+

Находки с wildberries - vk.cc/crSum1

Уютное место в центре Петербурга с безлимитными напитками и бесплатными мероприятиями! Каждый день здесь проходят игротеки, лекции, языковые клубы, кинопоказы, мастер-классы и многое другое. Узнать больше.

Культура, история, традиции Японии: лекции япониста Александра Мещерякова Сакэ и Достоевский: Александр Мещеряков о тонкостях японской души Японцы – наверное, единственный народ на земле, который мы – ближайшие соседи – называем иногда «инопланетянами». В этом есть и горечь, и ирония – как зеркальное отражение дуализма, на котором построено отношение японцев к миру за пределами своего острова. Александр Мещеряков, японист, лауреат премии «Просветитель» 2012 («Император Мэйдзи и его Япония»), историк и культуролог, сумевший не просто исследовать чужую страну, но и заглянуть в ее самую суть, рассказывает о японцах и том, как нам их понять. — Какие, на ваш взгляд, есть сходные черты у русских и японцев? — В целом, мне кажется, мы с японцами не очень похожи. Но есть какие-то отдельные вещи, которые нас сближают. Скажем, склонность к сентиментальности. Японцам, в принципе, русские песни очень близки (могут и слезу уронить), и японские песни такие же сентиментальные. У нас до сих пор сколько-то похожее отношение к деньгам: для среднестатистического японца деньги – это не самое главное, деньги являются не самоцелью, как, например, в Америке, а средством для достижения определенных целей. Еще в идеалах обеих культур присутствует верность. И в японской, и в русской. Но среди японцев трудно другом обзавестись, среди русских – довольно просто. У японцев дружба – это большая степень ответственности. Не то что они как бы прикидывают, заранее все просчитывают, но если человек станет их другом, это такое количество обязательств… Каждый год поздравлять с Новым годом, если друг заболел, навещать в больнице, давать денег, поздравлять его детей и внуков и все такое прочее. У русских это тоже есть, но мы все-таки не такие… не окончательно обязательные, что ли. А вы какие черты сходства увидели? — Самое первое, что пришло в голову, это почему-то Достоевский. — Ну, Достоевский – это действительно важно. — За что они любят Достоевского, как вы думаете? — Достоевский – болезненный писатель. Он не знает никакой медианности, у него либо на тройках кататься, либо в прорубь бросаться. Это свойство русского характера – очень сильные ощущения. И японцы это восприняли как свое, это тот внутренний мир, который они способны переживать. Японцы – люди тонкие, но они этой своей тонкости «стесняются», поэтому она бывает не слишком подробно прописана в японской литературе. Общий модус японской культуры таков – ты не должен показывать, что ты чувствуешь. Японец не станет бросать пачки денег в печку – он в уме это может проделать, но только в уме. Простой пример. В свое время, когда я был помоложе, у меня была японская подруга. И вот раз мы с ней встречаемся, и она говорит: «У меня вчера умер брат». И улыбается. Ей положено улыбаться, чтобы не напрягать тебя, что называется. Я тогда еще подумал: «Ах, какая она бесчувственная». И это была абсолютно неправильная интерпретация. Правило в том, что «я не должен тебя чересчур напрягать, а если ты чувствительный человек, ты все равно поймешь, как я глубоко переживаю». Японец умеет прописать свою внутреннюю жизнь, но она не будет явлена в «ярких» поступках. Несколько упрощая, можно сказать так: когда он не может терпеть, он покончит счеты с жизнью, минуя все промежуточные стадии. Достоевский для них, видимо, – это как вторая жизнь, которую они прожить не в состоянии, но которую они способны почувствовать, прочувствовать и даже согласиться. Но только в уме. — Когда авария на «Фукусиме» случилась, тогда я, кстати, тоже увидела много сходства между нами и японцами. На одном японском телеканале был такой ролик: мужчина лет 40, командир пожарного расчета из Токио, рассказывает, как они там работали, заливали ядерный реактор из пожарного шланга, и он говорит: «Мои пожарные…» – и все, начинает плакать, просто плачет на камеру. И это долго у меня в голове никак не складывалось – все-таки прочно сидят в нас стереотипы о самурайской суровости, а потом сложилось. Например, в «Повести о Гэндзи» мужчины плачут часто. Чувствительность тогда считалась признаком правильного воспитания. Могло ли быть так, что эта культура (чувствительности) сохранилась, несмотря на прошедшие самурайские эпохи? — «Гэндзи» есть «Гэндзи», давно это было. Действительно, аристократам в то время было свойственно проявлять такую чувствительность. Буддийские монахи тоже от умиления легко плакали в то время (точно так же, как и христиане). Но когда наступил так называемый период Токугава, то есть с 17 по 19 век, в Японии прочно укоренилось конфуцианство, и стало не принято показывать свои эмоции. Почему этот пожарный мог позволить себе плакать на камеру? Если бы он потерял своих близких, он не должен был бы плакать, потому что тогда он плакал бы «про себя». И вот это считалось бы неприличным. А вот если других пожалеть – это можно, это культура разрешает. Если это знак сочувствия, его глубочайшего сочувствия, то тогда это возможно. В этом смысле Япония – не до конца принадлежит к «дистиллированной» конфуцианской культуре. — В конфуцианский способ поведения, кажется, слезы вообще не входят. — Да, это так. — То есть это чисто японская какая-то вещь? — Да-да. Вот эта чувствительность, которая в определенных ситуациях разрешена и культурой поощряется. Но не про себя, не про свое ближайшее окружение. — В Японии серьезная коррупция? — Что касается понятия коррупции, есть одна важная вещь, о которой редко задумываются. Очень часто то, что в западном понимании считается коррупцией (а западное – это, прежде всего, американское понимание), в Японии на бытовом уровне не воспринимается как коррупция. Например, в Японии, как и во всех других странах, сильная мафия в строительстве. В других странах это часто действует так: ты даешь взятки чиновникам, получаешь подряд и ничего после этого не строишь. Или построенный тобой дом рассыпается. В Японии все-таки по-другому. Да, чиновник деньги получил, но и работа сделана. Работа сделана, и работа сделана квалифицированно. Дома стали хуже? Нет, дома хуже не стали. Поэтому, когда началась борьба с коррупцией, а она началась более или менее серьезно в 90-х годах прошлого века, многие японцы говорили: «Зачем? Система работает. Если работает, зачем ее рушить?» Поэтому вопрос не такой простой, как кажется. Что касается среднего японского чиновника, то это 100% уровень честности. На самых верхах коррупция – она есть в Японии, как и во всех других странах, но, конечно, суммы взяток не такие, как в России… — Меньше? — Намного меньше, ну что вы!? Наш чиновник лист бумаги не поднимет за такие деньги. — Чиновники среднего уровня – почему они честные? — Когда случилась «Фукусима», я тогда дал очень много интервью, и все спрашивали – как же так, почему нет мародерства? С возмущением спрашивали. Потому что по европейско-американско-русским понятиям, если такое случается, должно быть мародерство и грабежи, и если где-то это не происходит, это воспринимается как отсутствие нормы. Что, безусловно, показывает глубину нашего падения. Тут мы выходим на проблему социализации, как она осуществляется и какие ограничители в поведении человека, собственно говоря, присутствуют. Традиционно в христианском мире самые сильные ограничители – это религия и закон, и закон, конечно же, подчинен религии. Что мы видим в современном мире? Религия распалась, у современного западного человека главный ограничитель поведения – это закон. Что значит закон? Своруешь – тебя полиция найдет, посадит. Плохо будет. Во времена бедствий полиция не может за всеми проследить, и мгновенно начинаются безобразия. Когда случился ураган «Катрина», или же в Нью-Йорке в четверти города отрубило электричество – тут же начались грабежи магазинов. В Японии этого не происходит. В Японии утеря религиозности в очень сильной степени началась где-то в 17 веке. И главным ограничителем стал стыд. Очень серьезный ограничитель, но он не имеет отношения к религии. Если человек представит, что он сделает что-нибудь нехорошее, а об этом узнают родители, соседи, люди – это совершенно невозможное испытание для психики. Когда я изложил эти свои соображения интервьюеру из православного журнала, они не стали это публиковать. Потому что выходит, что возможно обойтись и без религии. А в Японии полный запрет на воровство – «воровать нехорошо». Без объяснений причин и ссылок на авторитеты. Потому что для одного человека это авторитет, а для другого – пустое место. Кроме того, христианский грешник не попадает в рай, для современного человека – это чересчур дальняя перспектива, а стыдно тебе будет сейчас. — Именно воровать нехорошо? Есть же много других нехороших дел? — Нельзя, нельзя. Чужая вещь – это полный запрет. Вещь, которая тебе принадлежит, – это на самом деле такой элемент, который образует твою личность. Потому что часть твоей души в ней есть. В Японии до самого последнего времени не было магазинов секонд-хенд. А если и были, то не для «нормального» японца. Старую ношеную одежду нельзя дарить. Просто нельзя дарить, и все. Это не как у нас принято – взрослые, может быть, и не дарят друг другу свою ношеную одежду, а от ребенка к ребенку – запросто. Наоборот, это считается правильно, какая-то часть моей души – хорошая частичка – переходит к твоему ребенку. Там этого нет. Вещь, которая была в чужих руках, от нее что-то может исходить. Отдавая вещь, ты тоже рискуешь – часть души оказывается в чужих руках. Поэтому и японские антикварные магазины поражают европейцев своей дешевизной. Существуют даже запреты на определенные вещи, вроде зеркал. В японском антикварном магазине зеркала не увидишь – там кто-то уже отражался, мало ли что. И это входит в плоть и кровь. Проводятся же такие социологические эксперименты: на улице в разных странах оставляют какую-нибудь хорошую вещь, дальше смотрят, через какое время она исчезнет. В Японии она не исчезает. Я сам был свидетелем: в 1996 году я работал в городе Киото, жил на самой окраине, и там велосипед стоял брошенный, не на главной, конечно, улице, а так, в переулочке. Потом я уехал и вернулся в 1999 – через три года этот велосипед стоял на том же самом месте. За три года его никто не взял. Японец не пересчитывает сдачу никогда, потому что он знает, что ему дали точно. Эти продавцы не ошибаются. Для хозяина ресторана, если там кто-то забыл кошелек – это полный ужас. Потому что он не знает, что с ним делать. Для него эти деньги – обуза, он никогда их себе не возьмет, а груз на душе у него останется. Приходится идти в полицию, писать заявление – морока. — То есть он переживает из-за того, что на нем висит какая-то чужая карма, от которой нужно избавиться? — Изначально так, да. Но есть еще одно: человек забыл деньги, это случилось на твоей территории, и он будет считать, что он виноват. Ведь хозяин – ты, ты должен проследить, чтобы человек ничего не забыл. Когда уходишь из японского заведения, там мальчик или девочка быстренько смотрят, чтобы ты чего-нибудь не забыл, и если забыл, они будут бежать за тобой, догонят и вернут. — Вы вот написали целую книгу о телесной культуре японцев. У нас распространен миф, что японцы не выносят прикосновений, что к ним нельзя лезть с объятиями, не стоит им протягивать руку. А меня в Японии поразило то, что когда они дают сдачу в магазине, то всегда прикасаются к ладони. Мы что-то не так понимаем? — Делать выводы о том, что японцы не терпят вот такого телесного контакта, безусловно, неправильно. Это касается совершенно определенных ситуаций. В переполненных электричках ездят – и ничего, терпят. Объятия и рукопожатие там не укоренилось совершенно по другой причине. И объятия, и рукопожатие есть знак социального равенства. В обществе, которое привыкло к довольно строгой иерархии, это не поощряется. В пределе не существует двух людей, которые равны друг другу по своему положению. Есть старший брат и младший, есть родители и дети, даже если вы близнецы – все равно кто-то раньше родился. На работе – своя иерархия. Более-менее равные отношения – это собрания одноклассников или однокурсников, что очень распространено, и мне это страшно симпатично, я тоже в свою школу каждый год хожу с классом встречаться. Телесный контакт – это знак равенства. Поэтому традиционно жена не касалась мужа на людях. До сих пор в Японии очень трудно увидеть даже молодых людей, чтобы юноша и девушка шли, держась за руки. В 70-х годах таких вообще не было – это было невозможно себе представить. Они шли рядом, даже если они шли в отель для свиданий. — У вас в книге написано, что запрет на прикосновения – это наследие культуры самураев. Но кроме самураев в Японии была масса и простого народу с достаточно свободными правилами поведения. Как это все смешалось? — Культура самураев транслировалась в низы, и постепенно самурайские представления внедрились в так называемую народную культуру. Что в эпоху Мэйдзи произошло? Самураев упразднили как сословие, распустили «по домам». Куда они делись? Часть из них пошла в армию, часть – в полицию, а очень значительная часть пошла в школу, потому что самураи были тогда самыми образованными людьми в обществе. Образование тогда стало всеобщим, и учителя-самураи свои представления о прекрасном стали транслировать. И вот так получается, что очень многие самурайские представления стали представлениями народа. — Японцы пьют много? — Да-да, вполне себе как следует. — Там мне доводилось утром наблюдать, как они все идут на работу в белых рубашках, вечером все той же толпой в белых рубашках сидят по барам, а потом отдельные личности валяются в этих же белых рубашках на асфальте. — Почему они не спиваются? Там же мало алкоголиков. — Мало. Видимо, очень сильны социальные регуляторы. Ты должен выглядеть как надо и исполнять свои обязанности. Вчера напился – это твои проблемы, никого это совершенно не волнует, и никто стесняться не будет, если он вчера был пьяным, но с утра ты должен прийти и выполнять свою работу. Вот это – строгое условие. Культура отношения к алкоголю очень давняя, многие японцы выпивают каждый день, это считается нормальным. Вопрос – сколько, на пользу тебе это или не на пользу. Видимо, имеет еще большое значение, что пьют. Я разговаривал с одним врачом, и он говорил мне, что водка должна быть пшеничная. Если ее делают из суррогата или из свеклы хотя бы – она провоцирует агрессивность. Если напиток не крепкий, если он с малым количеством сивушных масел – все будет хорошо. Человеку становится хорошо. Он расслабляется, становится добрее, а не злее. В Японии поздно вечером едешь домой в пятницу или в субботу – все пьяные и все лапушки. — Сравнивают ли японцы себя с другими? — Японцы очень любят себя сравнивать с другими народами. Но если до войны они были склонны подчеркивать, чем они лучше (моральнее, мужественнее, бесстрашнее), то сейчас, скорее, разговор идет о том, чем японцы отличаются от других народов. Здесь есть место отличиям как настоящим, так и мнимым. Так, выдвигалась теория о том, что полушария мозга у японцев якобы работают не так, как у западного человека. Констатация факта, что длина кишечника у японца больше, чем у европейца (связано с тем, что в пищевой диете японца больше растительных волокон), встречала радостное сочувствие. Правда, у индийца кишечник все равно длиннее, но на это не обращалось внимания. В большой моде были рассуждения и об особости японского языка, а его родство с корейским проходило мимо внимания широкой публики. Но в любом случае этот дискурс был лишен агрессивности. В последнее время стали достаточно популярны и рассуждения на тему о необходимости большей «глобализации», поддерживаемые правительством. Но мне кажется, что в своей массе японцы еще долгое время будут подчеркивать тезис о своей «особости». И здесь возразить нечего – лишь бы только это не сопровождалось чем-нибудь шовинистическим. Каждый человек особенный, каждый народ хорош по-своему. Это было бы невероятно скучно – люди на одно лицо, народы, питающиеся одними гамбургерами. Ирина Лаврентьева