«О Чехове. Человек и мастер». «Был в России строгий и придирчивый критик, который с упрямой враждебностью относился к гениальному творчеству Чехова и в течение многих лет третировал его как плохого писаку. Даже теперь, через полвека, обидно читать его злые и дерзкие отзывы о произведениях великого мастера. "Рухлядь", "дребедень", "ерундишка", "жеваная мочалка", "канифоль с уксусом", "увесистая белиберда"- таковы были обычные его приговоры чуть ли не каждому новому произведению Чехова. Чеховская пьеса "Иванов" еще не появлялась в печати, а уж он называл ее "Болвановым", "поганой пьесенкой". Даже изумительная "Степь", этот - после Гоголя - единственный в мировой литературе лирический гимн бескрайним просторам России, и та названа у него "пустячком", а о ранних шедеврах Чехова, о таких, как "Злоумышленник", "Ночь перед судом", "Скорая помощь", "Произведение искусства", которые нынче вошли в литературный обиход всего мира, объявлено тем же презрительным тоном, что это рассказы "плохие и пошлые...". О "Трагике поневоле": "паршивенькая пьеска", "старая и плоская шутка". О "Предложении": "пресловуто-глупая пьеса..." Замечательнее всего то, что этим жестоким и придирчивым критиком, так сердито браковавшим чуть ли не каждое творение Чехова, был он сам, Антон Павлович Чехов. Это он называл чеховские пьесы пьесенками, а чеховские рассказы - дребеденью и рухлядью. До нас дошло около четырех с половиною тысяч его писем к родственникам, друзьям и знакомым, и характерно, что ни в одном из них он не называет своего творчества - творчеством. Ему как будто совестно применять к своей литературной работе такое пышное и величавое слово. Когда одна писательница назвала его мастером, он поспешил отшутиться от этого высокого звания: "Почему Вы назвали меня "гордым" мастером? Горды только индюки". Не считая себя вправе называть свое вдохновенное писательство творчеством, он во всех своих письмах, особенно в первое десятилетие литературной работы, говорит о нем в таком нарочито пренебрежительном тоне: "Я нацарапал... паршивенький водевильчик... пошловатенький и скучноватенький...", "Постараюсь нацарапать какую-нибудь кислятинку...", "Спасибо за Ваше доброе, ласковое письмецо... Представьте, оно застало меня за царапаньем плохонького рассказца...", "Накатал я повесть...", "Гуляючи, отмахал комедию...". "Отмахал", "смерекал", "накатал", "нацарапал" - иначе он и не говорил о могучих и сложных процессах своего литературного творчества, шло ли дело о "Скучной истории", или о "Дуэли", или о "Ваньке", входящем ныне во все хрестоматии, или об "Именинах", написанных с толстовскою силою. Впоследствии он отошел от такого жаргона, но по-прежнему столь же сурово отзывался о лучших своих сочинениях». Корней Чуковский