А.П.Чехов о Венеции «…Я теперь в Венеции, куда приехал третьего дня из Вены. Одно могу сказать: замечательнее Венеции я в своей жизни городов не видел. Это сплошное очарование, блеск, радость жизни. Вместо улиц и переулков каналы, вместо извозчиков гондолы, архитектура изумительная, и нет того местечка, которое не возбуждало бы исторического или художественного интереса. Плывешь в гондоле и видишь дворцы дожей, дом, где жила Дездемона, дома знаменитых художников, храмы… А в храмах скульптура и живопись, какие нам и во сне не снились. Одним словом, очарование. Весь день от утра до вечера я сижу в гондоле и плаваю по улицам или же брожу по знаменитой площади святого Марка. Площадь гладка и чиста, как паркет. Здесь собор святого Марка — нечто такое, что описать нельзя, дворец дожей и такие здания, по которым я чувствую подобно тому, как по нотам поют, чувствую изумительную красоту и наслаждаюсь. А вечер! Боже ты мой господи! Вечером с непривычки можно умереть. Едешь ты на гондоле… Тепло, тихо, звезды… Лошадей в Венеции нет, и потому тишина здесь, как в поле. Вокруг снуют гондолы… Вот плывет гондола, увешанная фонариками. В ней сидят контрабас, скрипки, гитара, мандолина и корнет-а-пистон, две-три барыни, несколько мужчин — и ты слышишь пение и музыку. Поют из опер. Какие голоса! Проехал немного, а там опять лодка с певцами, а там опять, и до самой полночи в воздухе стоит смесь теноров, скрипок и всяких за душу берущих звуков. Мережковский, которого я встретил здесь, с ума сошел от восторга. Русскому человеку, бедному и приниженному, здесь в мире красоты, богатства и свободы не трудно сойти с ума. Хочется здесь навеки остаться, а когда стоишь в церкви и слушаешь орган, то хочется принять католичество. Великолепны усыпальницы Кановы и Тициана. Здесь великих художников хоронят, как королей, в церквах; здесь не презирают искусства, как у нас: церкви дают приют статуям и картинам, как бы голы они ни были. Во дворце дожей есть картина, на которой изображено около 10 тысяч человеческих фигур. Сегодня воскресенье. На площади Марка будет играть музыка. Ну, однако, будь здоров. Желаю тебе всего хорошего. Если когда-нибудь тебе случится побывать в Венеции, то это будет лучшим в твоей жизни. Поглядел бы ты здесь стеклянное производство! Твои бутылки в сравнении со здешними такое безобразие, что даже думать тошно." 24 марта (5 апреля) 1891 г. Венеция Из писем брату.

Любовью болеют все на свете. Это вроде собачьей чумы. Ее так легко переносят дети И совсем не выносим мы. Она нас спасает. Она нас поддерживает. Обещает нам счастье, маня. Но усталое сердце уже не выдерживает Температуры огня. Потому что оно безнадежно замучено От самых простых вещей. К вечной казни и муке оно приучено, Но не может привыкнуть к ней. ___ Александр Вертинский

Когда я называю по привычке Моих друзей заветных имена, Всегда на этой странной перекличке Мне отвечает только тишина. Анна Ахматова, 1943 г.

В течение многих лет Агния Барто вела радиопередачу «Найти человека» – аналог телевизионной «Жди меня». Поэтесса пыталась соединять семьи, которые были разлучены во время войны. Барто придумала способ искать людей, не используя официальных данных – лишь по обрывкам воспоминаний. Особенно она переживала за детей, потерявших родителей. Она пользовалась деталями из их рассказов, хотя во время войны ее герои были совсем маленькими, и запомнили немного. Например, кто-то прятался в горящем городе, в землянке: «там висела клетка с птицей, кто-то укрыл и ее... Птица пела, хотя кругом все пылало...» Еще одна женщина, которая потерялась в войну ребенком, помнила, что жила в Ленинграде и что название улицы начиналось на «о», а рядом с домом были баня и магазин. Команда Барто безуспешно искала такую улицу. Разыскали старого банщика, который знал все ленинградские бани. В итоге методом исключения выяснили, что была баня на улице Сердобольская – «о» в названии девочке и запомнились... В другом случае родители, потерявшие в войну четырехмесячную дочь, вспомнили только то, что на плечике у ребенка была родинка, похожая на розочку. Естественно, имени, под которым жила после войны их дочь, они не знали. Но единственная зацепка сработала: жители украинской деревни позвонили на передачу и сообщили, что у одной их соседки есть похожая на розочку родинка – так деточку и нашли. А одна женщина помнила лишь, что в день, когда потерялась, на ней были голубые парусиновые туфельки, коричневое платьице и пуховый платок. И ее тоже нашли. Вот благодаря таким отрывочным воспоминаниям Барто удалось воссоединить более 900 семей.

Я тебе ничего не скажу, И тебя не встревожу ничуть, И о том, что я молча твержу, Не решусь ни за что намекнуть. Целый день спят ночные цветы, Но лишь солнце за рощу зайдет, Раскрываются тихо листы И я слышу, как сердце цветет. И в больную, усталую грудь Веет влагой ночной… я дрожу, Я тебя не встревожу ничуть, Я тебе ничего не скажу. Афанасий Фет, 1885 г.

#КИМЖ_music_time Ушёл из жизни итальянский певец Тото Кутуньо Любовь – это зелёное дерево, Что зарождается глубоко в земле, А затем теряется в облаках.

Когда я захотел узнать, что обозначает рука и что она намерена взять у меня, — я стал испытывать необыкновенный страх. Такой силы страх я раньше не испытывал даже ночью. Теперь он возникал и днем, главным образом на улице, в трамвае, при встрече с людьми. Я понимал, что этот страх возникает оттого, что дотрагиваюсь до самых глубоких ран, тем не менее этот страх всякий раз потрясал меня. Я стал спасаться от него бегством. Это было нелепо, невероятно, даже комично, но страх исчезал, когда я добирался до своего дома, до своей лестницы. Уже в подъезде он оставлял меня. Я пробовал бороться с ним. Хотел подавить его, уничтожить — волей, иронией. Но он не подчинялся мне. Он возникал еще в большей степени. Тогда я стал избегать улицы, людей. Почти перестал выходить из дому. ___ «Перед восходом солнца», Михаил Зощенко 1943

Засыпаю быстро, не думая ни о чем, после вечера, проведенного самым скучным образом: кинематограф или какие-нибудь разговоры. Среди ночи я просыпаюсь: я уж не я, или, лучше сказать, только тут я действительно чистое я, без имени, без лица, без воспоминаний — одно обнаженное чувство противопоставления. Всё — не я, кроме точки, которая я. Эта точка сжата до точки. В точку втянут весь ужас умирания: страх упустить эту точку. Больно сдавлено сердце. Вокруг меня спят. Легче было бы умирать в одиночестве, не чувствуя страшного равнодушия людей вокруг себя. Так больной умирает в палате. Нет, здесь дело не в равнодушии. Здесь особый страх. Почему они равнодушны? Потому что бессильны и не могут сопротивляться смерти. Я такой же, как они. Значит, я тоже бессилен, и смерть уничтожит меня, что бы я ни сделал. Есть еще один страх, для меня самый главный. Вот я умер, и дух оставляет мою плоть. Куда он пойдет? Вот он уходит из тела, которое рождает его на свет, как ребенка, и он, как ребенок, беззащитен и слаб. Он еще не умеет быть отде­ленным, и тело его не прикрывает. Я боюсь, что он потеряет форму и расте­чется, привлекаемый, как магнитами — пассивными душами спящих вокруг меня людей. Эти души полуоткрыты и готовы принять его. Дух растворится и выйдет по частям в душу каждого спящего. В каждом из них будет малая частица меня, и сам я исчезну. Нет, надо умирать наедине с самим собой и усилием воли сохранить форму духа, пока он сам не окрепнет в новой своей судьбе. ___ Всеволодов Петров

Били копыта. Пели будто: — Гриб. Грабь. Гроб. Груб. — Ветром опита, льдом обута, улица скользила. Лошадь на круп грохнулась, и сразу за зевакой зевака, штаны пришедшие Кузнецким клёшить, сгрудились, смех зазвенел и зазвякал: — Лошадь упала! — — Упала лошадь! — Смеялся Кузнецкий. Лишь один я голос свой не вмешивал в вой ему. Подошел и вижу глаза лошадиные… Улица опрокинулась, течет по-своему… Подошел и вижу — за каплищей каплища по морде катится, прячется в ше́рсти… И какая-то общая звериная тоска плеща вылилась из меня и расплылась в шелесте. «Лошадь, не надо. Лошадь, слушайте — чего вы думаете, что вы их плоше? Деточка, все мы немножко лошади, каждый из нас по-своему лошадь». Может быть — старая — и не нуждалась в няньке, может быть, и мысль ей моя казалась пошла́, только лошадь рванулась, встала на́ ноги, ржанула и пошла. Хвостом помахивала. Рыжий ребенок. Пришла веселая, стала в стойло. И все ей казалось — она жеребенок, и стоило жить, и работать стоило. Владимир Маяковский, 1918 г.

В этой старой квартире, где я жил так давно, Провести две недели было мне суждено. Средь зеркал её мутных, непонятных картин, Между битых амуров так и жил я один. Газ отсвечивал дико, чай на кухне кипел, Заводил я пластинку, голос ангельский пел. Изгибался он плавно, и стоял, и кружил; А на третьем куплете я пластинку глушил. И не ждал ничего я, ничего, ничего! Приходил и ложился на диван ночевать. Но однажды под утро зазвонил телефон, И дышал кто-то смутно, и безмолвствовал он. Я услышал, как провод лениво шипел. И ту самую песенку голос запел. И была пополам — ни жива, ни мертва - Песня с третьим куплетом, допетым едва. «Кто вы, кто вы, — кричал я, — ответьте скорей, Что сказать вы хотите этой песней своей?» Но проклятая трубка завертелась в руке, И услышал слова я на чужом языке. Может, птица и рыба говорили со мной, Может, гад земноводный или призрак лесной? Может, кто-то на станции странно шутил, Или, может быть, друг мой так скушно кутил? Или женщина это позвонила ко мне, Сверхъестественно номер подбирая во сне? И сказала, что знала, лгала, как могла, Полюбила, забыла и снова нашла, Ей приснилися мутные те зеркала, И она разглядела, как плохо жила? И, как прежде пристрастна, как всегда холодна, Не хотела признаться и молчала она. ___ Евгений Рейн