Великим океаном нашей жизни Сейчас плывем к тем дальним берегам, Что назовем землею коммунизма… Наш долгий путь закончим только там. На меньшее мы в мире не согласны, И что бы нам ни встало на пути, Что сами мы предотвратить не властны,- Но мы дойдем — нам суждено дойти. О, если б взрывы ядерные стихли, Войны холодной вдаль ушел туман, О, если бы могли назвать мы Тихим Несущий нас Великий океан. Мы помним, как увидели японцы И как рыбак в смятенье закричал: — На западе встает впервые солнце!— Но то лишь взрыв, несущий смерть, вставал. Что б ни было — за нас земные сроки, И каждый день весь род людской следит, Как солнце жизни всходит на востоке, Пусть солнце смерти с запада грозит! Мы доплывем — и берег счастья встанет, И каждому тот берег будет дан, И каждый даст ему свое названье, Восславив жизни синий океан! Николай Тихонов

В Париже произошел забавный случай с создателем самого знаменитого сыщика всех времен. Артур Конан Дойл сошел с поезда, к нему подбежал таксист, положил его чемодан в машину и спросил: “Куда вас везти, месье Конан Дойл?” Писатель удивился, откуда он знает его в лицо. Таксист в ответ сказал, что освоил дедуктивный метод Холмса и проанализировал многие детали – на руке следы от чернил, значит, этот человек много пишет, по манере держаться – врач, но одежда в лондонском стиле и так далее. Выслушав его, Конан Дойл поразился: “Да вы сами настоящий Шерлок Холмс!” Тут таксист немного смутился и добавил: “Да… Но я заметил еще одну деталь. На ярлыке вашего чемодана крупно написаны ваше имя и фамилия…”

#КИМЖ_рекомендуем_фильм «Джейн Эйр» (англ. Jane Eyre) — телеэкранизация одноимённого романа английской писательницы Шарлотты Бронте. Это вторая экранизация, выпущенная BBC. Трансляция в СССР на ТВ состоялась с 1 по 5 декабря 1986 года. Джейн Эйр, скромная, но гордая и независимая девушка - сирота, устраивается гувернанткой в поместье мистера Рочестера. Полюбив друг друга, Джейн и Рочестер собираются пожениться. Став невестой любимого человека и испытав небывалое счастье, Джейн сохраняет самообладание и независимость. Она продолжает давать уроки его дочери и отвергает роскошные подарки жениха. Но в день свадьбы открывается страшная тайна, которая может навсегда разрушить мечты влюбленных и полностью изменяет все в их жизни.

— Правда ли, что вы переводите на русский вашу «Лолиту», хотя пока нет ни малейшей надежды на то, что роман опубликуют в России? — Русский перевод «Лолиты» уже почти год как закончен. Непросто было найти русскую машинистку, а та, которую я наконец нашел, работала очень медленно. Скоро книга выйдет в нью-йоркском издательстве «Федра», и тогда, я надеюсь, она тем или иным путем попадет в Россию. Мой русский, быть может, немного заржавел, но лишь в сравнении с тем, каким он был лет 30 назад. Я взялся за это трудное дело в первую очередь потому, что хотел пре­дупредить каких-нибудь неумех, которые в будущем возьмутся перелицовы­вать мою «Лолиту» на русский. Помимо ряда внутренних творческих затруд­нений — проблем стиля и интонации, — немало хлопот мне доставлял еще и заокеанский аромат этой книги. Очень трудно было переводить некоторые технические обороты, названия повседневных для американцев вещей — всего, что связано с автомобилями, мотелями, одеждой. Например, в русском, по-видимому, не существует устоявшегося названия для «ветрового стекла» или «перчаточного ящика». Зато не так уж сложно оказалось передать игру слов и литературные аллюзии, многие из которых я попросту придумал заново. — Вы написали 11 романов, а также множество рассказов и стихов — но в 1955 году вышла «Лолита», и на вас обрушилась мировая слава. Ожидали ли вы, что к вам внезапно будет столько внимания? — Честно говоря, я редко препарирую иллюзию собственной славы и успеха. Когда я писал «Лолиту» — а это заняло у меня полдюжины лет, — меньше всего я думал о том, какую известность она мне может принести. Равнодушие к нели­це­приятной критике, быть может, не признак скромности, но для здо­ровья весьма полезное свойство. Смутно я предвидел, что продажи могут оказаться скудными и у книги будет сомнительная репутация. Допускал также возможность, что некий четвертый добрый читатель однажды присоединится к нашей маленькой компании, которая состояла из моей жены, сына и меня самого. Не исключал я и того, что все читатели на планете меня полностью поймут. Но дальше в будущее «Лолиты» я не заглядывал. — Согласны ли вы с тем, что сегодняшней славой вы во многом обязаны превратному пониманию вашей книги? — Могу я несколько переиначить ваш вопрос? Продавалась бы «Лолита» на первых порах хуже, если бы публика не находилась под впечатлением, что эта книжка непристойная? Возможно. Но не следует забывать, что в «Лолите» быстро разочаровались любители порнографической литературы, которые и составляли основную аудиторию «Олимпии Пресс»: они высмеивали мою книгу и называли ее скучной. Но затем дело пошло на лад, хороших читателей становилось все больше, а плохие постепенно растаяли или вернулись обратно к «Олимпии Пресс», где нашли чтиво себе по вкусу. интервью Владимира Набокова немецкому журналисту Дитеру Циммеру, вышедшее в октябре 1966 года в Die Zeit.

Покупатели в книжном магазине Foyles на Чаринг-Кросс-роуд читают только что опубликованный роман «Лолита». Лондон, 1950-е годы

Я доволен судьбою земною И квартирой в четыре угла: Я живу в ней и вместе со мною Два веселых, счастливых щегла. За окном неуемная вьюга И метелица стелет хвостом. И ни брата со мной, и ни друга В обиходе домашнем простом. Стерегут меня злючие беды Без конца, без начала, числа… И целительна эта беседа Двух друзей моего ремесла. Сяду я — они сядут на спину И пойдет разговор-пересвист, Под который иду я в пустыню — В снеговой неисписанный лист. Сергей Клычков

Опять он падает, чудесно молчаливый, Легко колеблется и опускается… Как сердцу сладостен полёт его счастливый! Несуществующий, он вновь рождается… Всё тот же, вновь пришёл, неведомо откуда, В нём холода соблазны, в нём забвенье… Я жду его всегда, как жду от Бога чуда, И странное с ним знаю единенье. Пускай уйдёт опять — но не страшна утрата. Мне радостен его отход таинственный. Я вечно буду ждать его безмолвного возврата, Тебя, о ласковый, тебя, единственный. Он тихо падает, и медленный и властный… Безмерно счастлив я его победою… Из всех чудес земли тебя, о снег прекрасный, Тебя люблю… За что люблю — не ведаю. Зинаида Гиппиус, 1897 г.

«Мне было 16 лет, когда я работал в Казани на лесном дворе. Через улицу помещалась булочная, куда я ходил за хлебом. В подвале, где выпекался хлеб, молодой рабочий, обнаженный по пояс, месил тесто. Это был Горький, тянувший лямку чернорабочего и не помышлявший о беллетристике. Мы тогда не были знакомы. Из Казани я попал в Уфу. Лесной двор я променял на место артельщика и состоял при станции Уфа. Я часто встречал одного чернорабочего – он передвигал вагоны с одного пути на другой. Это был Горький. Мы и тогда не были знакомы. Но в местных повременных изданиях стали появляться чьи-то небольшие рассказы. В них развертывалась жизнь русского рабочего, и они меня захватили. Я уже и тогда чувствовал свое истинное призвание и дал себе слово, что лишь только осуществятся мои мечты, я пойду к автору рассказов и назову его братом. Этот никому неведомый автор был Максим Горький… Однажды… Я только стал разгримировываться, как в дверь моей уборной кто-то постучался. Вошел какой-то неизвестный и отрекомендовался: – Я Максим Горький… Я знаю историю твоей жизни… Мы братья. Так я познакомился с Горьким. И в дружеских беседах стало выясняться, что мы знакомы давным-давно». «Страницы моей жизни», Ф. Шаляпин Горький о Шаляпине: «Такие люди являются для того, чтобы напомнить всем нам: вот как силён, красив, талантлив русский народ! Вот плоть от плоти его, человек, своими силами прошедший сквозь терния и теснины жизни, чтобы гордо встать в ряд с лучшими людьми мира, чтобы петь всем людям о России, показать всем, как она – внутри, в глубине своей — талантлива и крупна, обаятельна». Шаляпин о Горьком: «Люблю я тебя, мой огромный человек, и считаю счастьем великим, кроме того, что живу в одно время с тобой, ещё имею исключительную привилегию быть с тобою в дружеских отношениях! Слышу и чувствую тебя глубоко, и душа моя всегда, когда я имею возможность чувствовать твою душу, наполнена неизъяснимой радостью».

«У Ольги Берггольц был великий дар любви... Она любила детей и страдала от того, что из-за перенесенной травмы материнство было для нее недоступно. Любила друзей, не просто приятельствовала, а любила самоотверженно. Она любила Ахматову и бросалась к ней на помощь в самые критические моменты её жизни; узнав смерти Фадеева, выскочила из дому в одном платье, без билета приехала "стрелой" на похороны – обратно её привезли простуженную... Она любила свой город, свою страну, и это была не абстрактная любовь, а обострённая способность к сопереживанию…» - Александр Крон Ольга Берггольц 24 сентября 1941 «Зашла к Ахматовой, она живет у дворника в подвале, в тёмном-тёмном уголке прихожей, вонючем таком, совершенно достоевщицком, на досках, находящих друг на друга, — матрасишко, на краю — закутанная в платки, с ввалившимися глазами — Анна Ахматова, муза Плача, гордость русской поэзии — неповторимый, большой сияющий Поэт. Она почти голодает, больная, испуганная. А товарищ Шумилов сидит в Смольном в бронированном удобном бомбоубежище и занимается тем, что даже сейчас, в трагический такой момент, не дает людям вымолвить живого, нужного, как хлеб, слова... А я должна писать для Европы о том, как героически обороняется Ленинград, мировой центр культуры. Я не могу этого очерка писать, у меня физически опускаются руки. Она сидит в кромешной тьме, даже читать не может, сидит, как в камере смертников. Плакала о Тане Гуревич и так хорошо сказала: "Я ненавижу, я ненавижу Гитлера, я ненавижу Сталина, я ненавижу тех, кто кидает бомбы на Ленинград и на Берлин, всех, кто ведет эту войну, позорную, страшную..." О, верно, верно! Единственно правильная агитация была бы — "Братайтесь! Долой Гитлера, Сталина, долой правительства, мы не будем больше воевать, не надо ни Германии, ни России, трудящиеся расселятся, устроятся – не надо ни родин, ни правительств — сами, сами будем жить"… ... О, какие мы люди несчастные, куда мы зашли, в какой дикий тупик и бред. О, какое бессилие и ужас. Ничего, ничего не могу. Надо было бы самой покончить с собой — это самое честное…. Закричать "братайтесь" — невозможно. Значит, что же? Надо отбиться от немцев. Надо уничтожить фашизм, надо, чтоб кончилась война – и потом у себя всё изменить. Но как??..»

Жду зимы как другие не ждут. Помнишь, ты обещал, что не будет дождей? А они всё идут и идут… Удивлённо смотрю из квартирных окон- Я во сне или всё ж наяву? Помнишь, ты говорил, что вся жизнь — это сон? Я проснулась, и странно, живу… А назавтра опять мне играть свою роль, И смеяться опять в невпопад. Помнишь, ты говорил, что любовь — это боль?! Ты ошибся, любовь — это ад… ____ Анна Ахматова