Самая тяжёлая задача — постоянно подавлять в своей душе желание зла, с которым так трудно бороться. Почти все наши желания, если хорошенько разобраться в них, содержат нечто такое, в чём нельзя признаться. ,«Человек, который смеётся», Виктор Гюго

Уильям Сомерсет Моэм На мой взгляд, правы те философы, которые измеряют ценность искусства силой его воздействия и из этого делают вывод, что его ценность не в красоте, а в положительном влиянии. Но что это за воздействие, если оно не действенно? Искусство, которое всего лишь доставляет наслаждение, пусть и самое что ни на есть духовное, не может считаться значительным: оно сродни скульптурам на капителях колонн, держащих мощный свод, — их изящество и своеобразие радуют глаз, но функциональной нагрузки они не несут. Искусство, если оно не оказывает положительного влияния, всего лишь опиум для интеллигенции.

Обычное дело, обычный исход: Кончаются сутки. Кончается год. Кончается детство у школьной доски И вот у тебя серебрятся виски. Над городом годы плывут чередой, Над тем, где когда-то ты был молодой. Кончается полдень. Кончается ночь. Уходит беспечная молодость прочь. Обычное дело. И нынче, как встарь, Кончается отпуск. Кончается даль. Кончается август и снежный январь. Худеет опять на стене календарь. Обычное дело. И, как не крути, Кончаются в мире любые пути. За ниточку времени как не держись, Кончается всё... Не кончается жизнь. ___ Андрей Дементьев

Великим океаном нашей жизни Сейчас плывем к тем дальним берегам, Что назовем землею коммунизма… Наш долгий путь закончим только там. На меньшее мы в мире не согласны, И что бы нам ни встало на пути, Что сами мы предотвратить не властны,- Но мы дойдем — нам суждено дойти. О, если б взрывы ядерные стихли, Войны холодной вдаль ушел туман, О, если бы могли назвать мы Тихим Несущий нас Великий океан. Мы помним, как увидели японцы И как рыбак в смятенье закричал: — На западе встает впервые солнце!— Но то лишь взрыв, несущий смерть, вставал. Что б ни было — за нас земные сроки, И каждый день весь род людской следит, Как солнце жизни всходит на востоке, Пусть солнце смерти с запада грозит! Мы доплывем — и берег счастья встанет, И каждому тот берег будет дан, И каждый даст ему свое названье, Восславив жизни синий океан! Николай Тихонов

В Париже произошел забавный случай с создателем самого знаменитого сыщика всех времен. Артур Конан Дойл сошел с поезда, к нему подбежал таксист, положил его чемодан в машину и спросил: “Куда вас везти, месье Конан Дойл?” Писатель удивился, откуда он знает его в лицо. Таксист в ответ сказал, что освоил дедуктивный метод Холмса и проанализировал многие детали – на руке следы от чернил, значит, этот человек много пишет, по манере держаться – врач, но одежда в лондонском стиле и так далее. Выслушав его, Конан Дойл поразился: “Да вы сами настоящий Шерлок Холмс!” Тут таксист немного смутился и добавил: “Да… Но я заметил еще одну деталь. На ярлыке вашего чемодана крупно написаны ваше имя и фамилия…”

— Правда ли, что вы переводите на русский вашу «Лолиту», хотя пока нет ни малейшей надежды на то, что роман опубликуют в России? — Русский перевод «Лолиты» уже почти год как закончен. Непросто было найти русскую машинистку, а та, которую я наконец нашел, работала очень медленно. Скоро книга выйдет в нью-йоркском издательстве «Федра», и тогда, я надеюсь, она тем или иным путем попадет в Россию. Мой русский, быть может, немного заржавел, но лишь в сравнении с тем, каким он был лет 30 назад. Я взялся за это трудное дело в первую очередь потому, что хотел пре­дупредить каких-нибудь неумех, которые в будущем возьмутся перелицовы­вать мою «Лолиту» на русский. Помимо ряда внутренних творческих затруд­нений — проблем стиля и интонации, — немало хлопот мне доставлял еще и заокеанский аромат этой книги. Очень трудно было переводить некоторые технические обороты, названия повседневных для американцев вещей — всего, что связано с автомобилями, мотелями, одеждой. Например, в русском, по-видимому, не существует устоявшегося названия для «ветрового стекла» или «перчаточного ящика». Зато не так уж сложно оказалось передать игру слов и литературные аллюзии, многие из которых я попросту придумал заново. — Вы написали 11 романов, а также множество рассказов и стихов — но в 1955 году вышла «Лолита», и на вас обрушилась мировая слава. Ожидали ли вы, что к вам внезапно будет столько внимания? — Честно говоря, я редко препарирую иллюзию собственной славы и успеха. Когда я писал «Лолиту» — а это заняло у меня полдюжины лет, — меньше всего я думал о том, какую известность она мне может принести. Равнодушие к нели­це­приятной критике, быть может, не признак скромности, но для здо­ровья весьма полезное свойство. Смутно я предвидел, что продажи могут оказаться скудными и у книги будет сомнительная репутация. Допускал также возможность, что некий четвертый добрый читатель однажды присоединится к нашей маленькой компании, которая состояла из моей жены, сына и меня самого. Не исключал я и того, что все читатели на планете меня полностью поймут. Но дальше в будущее «Лолиты» я не заглядывал. — Согласны ли вы с тем, что сегодняшней славой вы во многом обязаны превратному пониманию вашей книги? — Могу я несколько переиначить ваш вопрос? Продавалась бы «Лолита» на первых порах хуже, если бы публика не находилась под впечатлением, что эта книжка непристойная? Возможно. Но не следует забывать, что в «Лолите» быстро разочаровались любители порнографической литературы, которые и составляли основную аудиторию «Олимпии Пресс»: они высмеивали мою книгу и называли ее скучной. Но затем дело пошло на лад, хороших читателей становилось все больше, а плохие постепенно растаяли или вернулись обратно к «Олимпии Пресс», где нашли чтиво себе по вкусу. интервью Владимира Набокова немецкому журналисту Дитеру Циммеру, вышедшее в октябре 1966 года в Die Zeit.

Покупатели в книжном магазине Foyles на Чаринг-Кросс-роуд читают только что опубликованный роман «Лолита». Лондон, 1950-е годы

«Я провела в тюрьме 171 день. Я страстно мечтала о том, как я буду плакать, увидев Колю и родных, — и не пролила ни одной слезы. Я нередко думала и чувствовала там, что выйду на волю только затем, чтобы умереть, — но я живу… подкрасила брови, мажу губы…» «Запретный дневник», Ольга Берггольц

Я доволен судьбою земною И квартирой в четыре угла: Я живу в ней и вместе со мною Два веселых, счастливых щегла. За окном неуемная вьюга И метелица стелет хвостом. И ни брата со мной, и ни друга В обиходе домашнем простом. Стерегут меня злючие беды Без конца, без начала, числа… И целительна эта беседа Двух друзей моего ремесла. Сяду я — они сядут на спину И пойдет разговор-пересвист, Под который иду я в пустыню — В снеговой неисписанный лист. Сергей Клычков

Опять он падает, чудесно молчаливый, Легко колеблется и опускается… Как сердцу сладостен полёт его счастливый! Несуществующий, он вновь рождается… Всё тот же, вновь пришёл, неведомо откуда, В нём холода соблазны, в нём забвенье… Я жду его всегда, как жду от Бога чуда, И странное с ним знаю единенье. Пускай уйдёт опять — но не страшна утрата. Мне радостен его отход таинственный. Я вечно буду ждать его безмолвного возврата, Тебя, о ласковый, тебя, единственный. Он тихо падает, и медленный и властный… Безмерно счастлив я его победою… Из всех чудес земли тебя, о снег прекрасный, Тебя люблю… За что люблю — не ведаю. Зинаида Гиппиус, 1897 г.