Назови своё имя Скрипучий голос диктора, раздавшийся из дребезжащих колонок, и топот проходивших мимо пассажиров, разбудили меня. Посмотрев по сторонам и в окно, заключаю, что я заснул и проехал свою остановку. Взглянул на часы: светящиеся фосфором стрелки на циферблате показывали ровно одиннадцать вечера. Выходит, что, согретый теплом вагона, я расслабился и проспал не меньше часа. Люди уже покинули трамвай (видимо, это была конечная); уставший кондуктор, в синем с серебристыми пуговицами пиджаке, вопросительным взглядом недвусмысленно призывал последовать примеру остальных. Я нехотя поднялся и направился к выходу. Не успел я выйти, как за спиной лязгнули автоматические двери; трамвай с шумом тронулся.  Другие пассажиры успели разойтись кто куда, и на остановке я остался один. В первом же порыве ледяного ноябрьского ветра, смешанного со снежной пылью, растворилось все накопленное тепло и ощущение приятного комфорта. Я поежился и поднял ворот своего коричневого кашемирового пальто. Остановка представляла из себя две поставленные в длину деревянные лавки, два зацементированных металлических столба по двум их краям, к верхушкам столбов был прикручен оцинкованный лист. Но разглядывать более местный колорит не было желания: я не знал это место. Оно казалось мне знакомым, но, скорее всего, это впечатление было обманчивым, ведь город наш не отличается архитектурным разнообразием. Вид двухэтажных каменных домов, расположившихся по обе стороны дороги, не вызывал к себе доверия: чаще, чем на каждом втором из них, окна были заколочены широкими деревянными досками, и судя, по состоянию древесины, сделано это было явно не вчера. Вдобавок, ни в одном из окон этих домов, тех, что находились в моем поле зрения, не горел свет. Это немного странно, ведь на улице давно стемнело. Из фонарей, выстроившихся вдоль дороги, на этом участке улицы работали лишь три.  Итак, после нехитрых умозаключений, ситуация представлялась мне следующим образом: я нахожусь один, ночью, с несколькими мелкими монетами в кармане, в совершенно незнакомом и несколько жутковатом районе, а мыслей, как отсюда выбираться, у меня пока нет. Внутренний голос получил прекрасную возможность позлорадствовать и не утруждал себя выбором выражений, комментирующих рассеянность и бестолковость основного «Я», так нелепо нажившего себе и этому самому голосу приключений. На противоположной стороне улицы я заметил прохожего. Он вынырнул из проулка и широкими шагами направлялся в ту сторону, куда уехал пустой трамвай. Я окликнул его один раз, затем снова, — он продолжал идти, не останавливаясь, и вскоре исчез в сумерках дальних домов. Стоять на остановке, зная, что после одиннадцати часов в нашем городе общественный транспорт прекращает курсировать, не имело смысла. За время моего здесь нахождения мимо не проехала ни одна машина, и надеяться, что она появится и даже остановится, чтобы меня довезти домой, было немного наивно. К тому же я совсем замерз, и нужно было двигаться, чтобы хоть как-то согреться. Потому я побрел в том направлении, в котором шел этот единственный замеченный мной прохожий. Может быть, удастся выйти на трассу, или же мне удастся кого-нибудь встретить и разузнать дорогу, найти, от кого позвонить — да что угодно. Стоявшие рядом дома с заколоченными окнами, напоминавшими пустые глазницы трупа, не подавали признаков жизни. Возможно, дальше по улице есть жилые дома. Тем временем я заметил постепенное появление тумана, который с каждой минутой становился все объемней и гуще. Ветра не было, и, когда я начал идти, мне стало значительно теплее. Я шел вперед по краю дороги, путь освещали редкие работающие фонари, которые гудели и трещали так, что казалось, вот-вот они потухнут, или лампы разлетятся вдребезги и оставят меня в непроглядной темноте, смешанной с туманом вида дымовых клубов. Уже через десять минут пути я не видел ничего впереди меня дальше, чем на десять метров. Ничего, кроме стены из белого дыма и пробивающегося через ее толщу тусклого отблеска впереди светящего фонаря. Улица совершенно не меняла свой облик: все та же полоса домов, похожих друг на друга, как две капли воды. По моим подсчетам, я миновал уже около полусотни таких домов с каждой стороны. Каждый в два этажа, с маленьким круглым окошком под самой крышей. Крыши имели вид треугольника и были довольно высоки для таких небольших домов. Серый камень местами зарос мхом, покрылся черно-белыми пятнами, вызванными то ли сыростью, то ли чем-то еще. Некоторые из домов обладали немалыми трещинами, начинавшимися прямо с фундамента и расползавшимися несколькими трещинами поменьше по всему зданию. Не знаю, почему, но с первых минут появления в этом месте меня посетило чувство узнавания, будто я уже бывал здесь, когда-то давно. И с каждой минутой, проведенной тут, это ощущение только усиливалось. Возможно, это связано с тем, что обстановка вокруг и мое блуждание в темноте и тумане напоминают смутный ночной кошмар, какие в том или ином образе видел каждый человек, я не исключение. На одном из фонарных столбов я заметил наклеенную выцветшую пожелтевшую листовку. Текст гласил о розыске пропавшего человека — пропал молодой человек моего возраста, к тому же имя его было, как у меня. Он вышел из дома и не вернулся. Одет был в черные кожаные ботинки, темно-синие брюки, коричневое пальто с серым вязаным шарфом. За любую информацию о его местонахождении обещалось денежное вознаграждение. Объявление это, кажется, висело здесь не первый год, и фотография пропавшего оказалась размытой. Что с ним случилось? Давно ли это произошло? Нашелся ли он в итоге живой или, может быть, мертвый? Этот промелькнувший крик о помощи в виде листовки из прошлого и сочувствие судьбе человека сделали мое и без того безрадостное состояние еще более мрачным. Мою задумчивость внезапно прервал резкий голос, раздавшийся из тумана, метрах в трех от меня.  — Кто ты, как тебя зовут? — прокричал он. И, не дав мне ответить, продолжил: — Этого не может быть, я тебя помню! Убирайся отсюда, о, проклятье! Спустя мгновение со стороны безумца послышался звук шагов, и я, недолго думая, решил спастись бегством. Я развернулся и побежал в противоположную от него сторону. Я не был трусом, но кто знает, что у этого сумасшедшего на уме, и, может быть, у него есть оружие. Холодный воздух обжигал мне легкие, пар изо рта шел сплошным густым потоком. Топот моих ботинок по подмерзжей дороге отдавался на пустой улице эхом, также я тяжело дышал и не слышал, преследует ли меня этот человек. Пробежав не останавливаясь минут пять, я решил передохнуть и посмотреть, бежал ли этот человек за мной. От напряжения я покраснел, пар шел изо рта, поднимался с влажных от пота волос. Холод исчез, мне уже было жарко, как в самый знойный летний день. Вокруг меня я никого не увидел и слышал лишь привычное гудение и потрескивание фонарей. Видимо, этот человек отстал или решил совсем меня не преследовать. Неудивительно, что в таком месте водятся разные нездоровые люди. Повстречавшийся мне нес невообразимый бред. Скитаться и дальше по этим улицам оказалось не только бесполезно, но и, как показала практика, небезопасно. Нужно было что-то придумать, и я начал рассматривать очередной дом, перед которым остановился. Такой же, как все остальные, ничем не примечательный. Нужно было решаться, на улице оставаться более не следует, а в доме этом вряд ли кто-то живет. Помедлив какое-то время, я вбежал по крыльцу к двери и постучал. Не получив ответа, постучал снова и снова. Затем повернул ручку двери, которая, к моему удивлению и облегчению, поддалась, и дверь, заскрипев, приоткрылась. Осторожно переступив порог, я окликнул хозяев. Ничего не услышав, я прикрыл за собой дверь и закрыл ее на замок. Следом нащупал рукой включатель света, щелкнул им несколько раз, но безрезультатно — света не было. Тогда достал из кармана пальто коробок спичек и начал зажигать по спичке, извлекая хоть какой-то, но свет. Израсходовав половину короба, я смог найти в гостиной большой фонарь в форме керосиновой лампы. Фонарь оказался рабочим, что не могло не обрадовать. С фонарем в руке я исследовал каждую комнату, каждый уголок в этом доме на предмет нахождения в нем кого бы то ни было, будь это законные обитатели дома или проходимцы вроде меня, заглянувшие на ночлег. С каждым шагом, с каждой минутой, проведенной в этом доме при дрожащем свете фонаря, мной все больше овладевало чувство дежа-вю, чувство близости и узнавания. Эти половицы, каждый скрип которых отдавался в душе знакомой нотой, словно на каждый мой шаг таинственный музыкант подбирал мелодию на пианино. Эти ободранные стены с многочисленными картинами, каждое изображение на них заставляло что-то мучительно вспоминать, но так и остановиться в шаге от разгадки. Сам запах дома казался мне знакомых, едва ли не родным, но забытым. Пройдя последовательно все комнаты, я убедился в том, что в доме, кроме меня, никого нет. В самой крайней комнате дома я, уставший, прилег на кровать. Недолго я вглядывался в кружок света от фонаря, застывший на потолке посреди темноты. Очень скоро глаза мои начали закрываться, сопротивляться я не мог и не хотел, и вот, уже совсем расслабившись, погрузился в глубокий, но тревожный сон. * * * Я проснулся, как мне показалось, среди ночи. Однако, открыв занавески и ощутив на лице теплый лучик зимнего утра, я понял, что мне показалось. Всю ночь я плохо спал, снились кошмары, суть которых сейчас уже вспомнить не мог.  Я вышел из своей комнаты и неторопливо направился в ванную — умыться и почистить зубы. Умывшись холодной водой, почистив зубы и причесавшись, я спустился вниз к завтраку. — Доброе утро, родители, — улыбнувшись, сказал я матери и отцу и сел за стол. За столом повисла гробовая тишина, воздух как будто застыл и натянулся, как струна. Мать побледнела и в упор смотрела на меня. Она хотела что-то сказать, руки и губы ее дрожали. — Мам, ты будто привидение увидела, — попробовал я пошутить.  Однако такой реакции на свои слова я не ожидал. Кровь хлынула к ее лицу, веки задрожали и закатились глаза — она падала в обморок. Отец, все это время растиравший ладонью глаза и сжимая виски как при головной боли, подхватил ее и бережно опустил на пол. Держа мать за руку, он поднял на меня испуганные и одновременно полные злобы и боли глаза и закричал: — Кто ты такой, что тебе нужно? Убирайся! Внутри будто что-то оборвалось и полетело вниз с самой высокой башни. От ошеломления и непонимания происходящего я не мог пошевелиться и что-то ответить. С трудом я выдавил: — Пап, это я, твой сын... Что случилось? Отец молча взглянул на меня и закрыл глаза. Когда он выпрямился во весь рост и открыл глаза, я увидел, что они наполнились слезами, которые медленно скатываются по щекам на рыжеватую бороду. Сглотнув, он проговорил, медленно и спокойно, сдерживая себя: — Мой сын погиб несколько лет назад, его убили... Кто ты такой, откуда ты взялся? Если ты решил так пошутить, будь ты проклят! Назови свое имя! — Папа, что происходит, я здесь, я жив, — сдерживая слезы пробормотал я. — Назови свое имя, назови свое имя, черт тебя подери! Назови свое имя! — в бешенстве кричал отец, оставив мать на полу и приближаясь ко мне. — Меня зовут Алекс, пап... — Этого не может быть, не произноси это имя, мерзавец! — в исступлении прокричал отец и бросился на меня.  Следом все помутнело, будто в тумане. В белом и густом тумане, который с каждой минутой становился все объемней и гуще, заполоняя собой все, образуя сплошную и непреодолимую белую стену. * * * Меня разбудил скрипучий голос диктора, раздавшийся из дребезжащих колонок, и топот проходивших мимо пассажиров. Посмотрев по сторонам и в окно, заключаю, что я заснул и проехал свою остановку. Взглянул на часы: светящиеся фосфором стрелки на циферблате показывали ровно одиннадцать вечера. Выходит, что, согретый теплом вагона, я расслабился и проспал не меньше часа. Люди уже покинули трамвай (видимо, это была конечная); уставший кондуктор, в синем с серебристыми пуговицами пиджаке, вопросительным взглядом недвусмысленно призывал последовать примеру остальных. Я нехотя поднялся и направился к выходу. Не успел я выйти, как за спиной лязгнули автоматические двери; трамвай с шумом тронулся.