У бaбушки вcю жизнь былo жeлeзнo: - Пoднялаcь? Стoвь чaйник!... А жизнь бывaла рaзнoй... И жeлезной, и стaльной, и бетoнной, и картoнной, и мечyщей отточенныe ножи в спинy... Репрессия. Тюрьма. Война. Ссылка. Возвращение в никуда. Ни к кому. Вдовство. Нищета. Скитания. Безысходность. Одиночество. Не до депрессий... А, может быть, и до них...но что она могла с ними поделать?... Одна с двумя детьми, без пособий, помощи, поддержки?... Только одно - ставить свой чайник... И она ставила... Всегда... Сколько помню бабушку, столько помню её вечно пышущие чайники... И крепчайший индийский...это себе... И в отдельном прозрачном - зелёный с травами и листьями...это для всех остальных, для кого крепка была её жизнь точно так же, как и чай... И ни разу - ни разу, чёрт возьми! - не видела я её в суете, в страхе, в мелочной обиде... Твёрдо стояла на своих сухих и длинных ножках... Не было денег - варила картошку и пекла преснушки... Не было одежды - перелицовывала свой старый сарафан... Нервничала - покрывала сильной лингвистикой обстоятельства, и жила дальше... Как жалела я одно время, что не дожила она до того времени, когда я уже могла, могла, могла... Могла дать ей другую жизнь, полный достаток, и удовольствия, которые легко покупаются за деньги... Жалела, а потом поняла - она не стала бы счастливее в дорогой шубе, и с икрой на завтрак... Не теми нитками была пошита... Это её, тогдашнюю, к нам бы сейчас, сюда... Чтобы посмотрела, как мы тут писaемся от кoронoвирусов, инфляций, oбнулений... Чтобы посмотрела, мaтeрнулась, да поставила свой старый зелёный чайник, который ни за что не хотела менять на другой, и который так и прогорел на плите за четыре дня до её смерти... Надо жить... Надо жить, наплевав на коронавирусы, инфляции, обнуления... Надо жить, оставив суетливые войны за кусок послаще, да место потеплее тем, у кого зад шибко мёрзнет, да желудок нещадно чешется... Надо жить свою жизнь, не дожидаясь другой... Надо жить своими календарями, своей любовью, своими радостями и горестями... Надо ставить свой чайник, дорогие мои... Потому что нельзя расплачиваться собой за чужие игры... Нельзя...слышите?... Банально, но жизнь одна... Ещё банальнее - она быстро проходит... Ставьте чайник... Живите сейчас... Лиля Град

ПОДВИГ ПРАСКОВЬИ ЩЕГОЛЕВОЙ. В сентябре 1942 года по селу Семилуки Воронежской области проходила линия фронта. Местные жители перебрались в соседнее Ендовище. Так поступили и 35-летняя Прасковья Щёголева и её мать Наталья Степановна. У Прасковьи было шестеро детей — Таня, Саша, Аня, Полина, Коля и Нина. Муж женщины — тракторист Степан Щёголев — ушёл на фронт. О том, что он уже погиб, Прасковья не знала. 14 сентября Прасковья решила, что не дело её семье ютиться у чужих людей и голодать. Родной огород рядом, в Семилуках, а там как раз картошка созрела. Женщина с пятью детьми (старшую дочь она не взяла), племянником и матерью тайком отправилась к своему дому. Незаметно накопали картошки, отварили, съели, провели ночь в собственном доме… 15 сентября 1942 года самолёт 21-летнего младшего лейтенанта Михаила Мальцева подбили с земли немцы. Ил-2 упал на холм, проскользил на брюхе по склону и оказался прямо в огороде Прасковьи. Самолёт горел. Прасковья, увидев на нём красные звёзды, кинулась закидывать пламя землёй. Михаил Мальцев потерял сознание и очнулся от того, что кто-то трясёт его за плечо. Это был один из сыновей Прасковьи. Прасковья укрыла лётчика в доме и рассказала, что кругом немцы. Фашисты с собаками уже бежали к горящему самолёту. — Куда мне деться? — спросил Михаил. — Вот так по оврагу уходи, — ответила Прасковья. ...Поначалу немецкие солдаты просто расспрашивали, куда делся лётчик. Прасковья отвечала, что ничего не видела. Фашисты не поверили. Из справки воронежского управления КГБ, которое разбиралось в деталях этого дела: «Немцы взяли 12-летнего сына Щёголевой Александра, завели в соседний пустой дом и, угрожая расстрелом его матери, пытались добиться, где находятся советские лётчики. Не добившись этого, они избили его. Возвратившись во двор, немцы учинили над Щёголевой, её матерью и пятью детьми зверскую расправу. Прежде чем их расстрелять, они натравили на них собак, которые искусали их, изорвали в клочья (у Щёголевой были выбиты челюсти и оторваны груди), а затем все они были расстреляны». Саше Щёголеву удалось спастись. После убийства матери он тайком выбрался из дома через чердак. Позже именно Саша рассказал о том, что произошло. Лётчик Мальцев укрылся в одном из домов Семилук. На следующий день его обнаружила одна из женщин и выдала оккупантам. Пережив почти трёхлетний плен, Михаил Мальцев был освобождён советскими войсками в 1945 году. Через много лет Михаила Мальцева и Александра Щёголева связала крепкая дружба. Они назвали себя братьями и не раз ездили друг к другу в гости. В каждый свой приезд Михаил Тихонович шёл на могилу Прасковьи…

Советские студенты "на картошке".

Была такая традиция в моем деревенском детстве — «пойти на помощА». Ну, допустим, пришел парень из армии, женился, колхоз выделил пай земли и стройматериалы. Справится он один, двадцатилетний, пусть даже и с отцом? Нет. Собиралась вся родня до десятого колена, друзья, друзья друзей и за лето ставили дом. Тут же женщины — кто глину ногами месит, кто борща три ведра варит, кто пироги на всех печет, кто воду подвозит, водопроводов то еще в селах не было. За лето и ставили дом всем скопом, а потом отмечали на славу дружно новоселье. Если свадьба — женщины варят-парят всей улицей, мужики палатку на сто человек ставят, лавки-столы колотят. Вместе, не спрашивая платы. Если умер кто, через час уже полный двор людей, пришли на помощА. И это было настолько в порядке вещей... Помню, стою одна на бескрайнем бабушкином огороде, картошка куда-то за горизонт уходит. Садили ведь не только самим поесть, а и скот кормить, много нужно было. Бабуля в больнице, так-то мы с ней всегда вдвоем выходили эту плантацию обрабатывать. Стою, смотрю в даль светлую и боюсь этой дали, одной это очень тяжело прополоть и окучить. Не прошло и получаса, у меня шесть соседей с тяпками в огороде стоят и молча полят. Увидели, что одна, бросили свои дела и пришли помочь. Без звонка, без просьбы. Просто побросали свои бесконечные дела и пришли. Так и надо жить и быть. Как они все, люди моего детства и юности. Видишь кому-то тяжко, иди и помоги. Не ожидая ничего взамен. И это были лучшие люди из всех, что я встречала. Очень простые и бесхитростные. Без двойного дна. Вот на них и надо равняться. Потому, что помогать — просто. Для этого нужно всего лишь быть человеком и ничего больше. Автор: Ульяна Меньшикова Иллюстрация: Подшивалов Андрей Геннадьевич, «В чужом саду яблоки вкуснее» (фрагмент).

Духи раннего периода СССР

Андрей Миронов у афишы премьеры фильма "Бриллиантовая рука". Актер еще не представляет какая слава обрушится на него после выхода картины.

Рапорт польской акушерки из Освенцима. Станислава Лещинска, акушерка из Польши, в течение двух лет до 26 января 1945 года оставалась в лагере Освенцим и лишь в 1965 году написала этот рапорт. «Из тридцати пяти лет работы акушеркой два года я провела как узница женского концентрационного лагеря Освенцим-Бжезинка, продолжая выполнять свой профессиональный долг. Среди огромного количества женщин, доставлявшихся туда, было много беременных. Функции акушерки я выполняла там поочередно в трех бараках, которые были построены из досок со множеством щелей, прогрызенных крысами. Внутри барака с обеих сторон возвышались трехэтажные койки. На каждой из них должны были поместиться три или четыре женщины — на грязных соломенных матрасах. Было жестко, потому что солома давно стерлась в пыль, и больные женщины лежали почти на голых досках, к тому же не гладких, а с сучками, натиравшими тело и кости. Посередине, вдоль барака, тянулась печь, построенная из кирпича, с топками по краям. Она была единственным местом для принятия родов, так как другого сооружения для этой цели не было. Топили печь лишь несколько раз в году. Поэтому донимал холод, мучительный, пронизывающий, особенно зимой, когда с крыши свисали длинные сосульки. О необходимой для роженицы и ребенка воде я должна была заботиться сама, но для того чтобы принести одно ведро воды, надо было потратить не меньше двадцати минут. В этих условиях судьба рожениц была плачевной, а роль акушерки — необычайно трудной: никаких асептических средств, никаких перевязочных материалов. Сначала я была предоставлена самой себе: в случаях осложнений, требующих вмешательства врача-специалиста, например, при отделении плаценты вручную, я должна была действовать сама. Немецкие лагерные врачи — Роде, Кениг и Менгеле — не могли «запятнать» своего призвания врача, оказывая помощь представителям другой национальности, поэтому взывать к их помощи я не имела права. Позже я несколько раз пользовалась помощью польской женщины-врача Ирены Конечной, работавшей в соседнем отделении. А когда я сама заболела сыпным тифом, большую помощь мне оказала врач Ирена Бялувна, заботливо ухаживавшая за мной и за моими больными. О работе врачей в Освенциме не буду упоминать, так как то, что я наблюдала, превышает мои возможности выразить словами величие призвания врача и героически выполненного долга. Подвиг врачей и их самоотверженность запечатлелись в сердцах тех, кто никогда уже об этом не сможет рассказать, потому что они приняли мученическую смерть в неволе. Врач в Освенциме боролся за жизнь приговоренных к смерти, отдавая свою собственную жизнь. Он имел в своем распоряжении лишь несколько пачек аспирина и огромное сердце. Там врач работал не ради славы, чести или удовлетворения профессиональных амбиций. Для него существовал только долг врача — спасать жизнь в любой ситуации. Количество принятых мной родов превышало 3000. Несмотря на невыносимую грязь, червей, крыс, инфекционные болезни, отсутствие воды и другие ужасы, которые невозможно передать, там происходило что-то необыкновенное. Однажды эсэсовский врач приказал мне составить отчет о заражениях в процессе родов и смертельных исходах среди матерей и новорожденных детей. Я ответила, что не имела ни одного смертельного исхода ни среди матерей, ни среди детей. Врач посмотрел на меня с недоверием. Сказал, что даже усовершенствованные клиники немецких университетов не могут похвастаться таким успехом. В его глазах я прочитала гнев и зависть. Возможно, до предела истощенные организмы были слишком бесполезной пищей для бактерий. Женщина, готовящаяся к родам, вынуждена была долгое время отказывать себе в пайке хлеба, за который могла достать себе простыню. Эту простыню она разрывала на лоскуты, которые могли служить пеленками для малыша. Стирка пеленок вызывала много трудностей, особенно из-за строгого запрета покидать барак, а также невозможности свободно делать что-либо внутри него. Выстиранные пеленки роженицы сушили на собственном теле. До мая 1943 года все дети, родившиеся в освенцимском лагере, зверским способом умерщвлялись: их топили в бочонке. Это делали медсестры Клара и Пфани. Первая была акушеркой по профессии и попала в лагерь за детоубийство. Поэтому она была лишена права работать по специальности. Ей было поручено делать то, для чего она была более пригодна. Также ей была доверена руководящая должность старосты барака. Для помощи к ней была приставлена немецкая уличная девка Пфани. После каждых родов из комнаты этих женщин до рожениц доносилось громкое бульканье и плеск воды. Вскоре после этого роженица могла увидеть тело своего ребенка, выброшенное из барака и разрываемое крысами. В мае 1943 года положение некоторых детей изменилось. Голубоглазых и светловолосых детей отнимали у матерей и отправляли в Германию с целью денационализации. Пронзительный плач матерей провожал увозимых малышей. Пока ребенок оставался с матерью, само материнство было лучом надежды. Разлука была страшной. Еврейских детей продолжали топить с беспощадной жестокостью. Не было речи о том, чтобы спрятать еврейского ребенка или скрыть его среди не еврейских детей. Клара и Пфани попеременно внимательно следили за еврейскими женщинами во время родов. Рожденного ребенка татуировали номером матери, топили в бочонке и выбрасывали из барака. Судьба остальных детей была еще хуже: они умирали медленной голодной смертью. Их кожа становилась тонкой, словно пергаментной, сквозь нее просвечивали сухожилия, кровеносные сосуды и кости. Дольше всех держались за жизнь советские дети — из Советского Союза было около 50% узниц. Среди многих пережитых там трагедий особенно живо запомнилась мне история женщины из Вильно, отправленной в Освенцим за помощь партизанам. Сразу после того, как она родила ребенка, кто-то из охраны выкрикнул ее номер (заключенных в лагере вызывали по номерам). Я пошла, чтобы объяснить ее ситуацию, но это не помогало, а только вызвало гнев. Я поняла, что ее вызывают в крематорий. Она завернула ребенка в грязную бумагу и прижала к груди… Ее губы беззвучно шевелились, — видимо, она хотела спеть малышу песенку, как это иногда делали матери, напевая своим младенцам колыбельные, чтобы утешить их в мучительный холод и голод и смягчить их горькую долю. Но у этой женщины не было сил… она не могла издать ни звука — только крупные слезы текли из-под век, стекали по ее необыкновенно бледным щекам, падая на головку маленького приговоренного. Что было более трагичным, трудно сказать, — переживание смерти младенца, гибнущего на глазах матери, или смерть матери, в сознании которой остается ее живой ребенок, брошенный на произвол судьбы. Среди этих кошмарных воспоминаний в моем сознании мелькает одна мысль, один лейтмотив. Все дети родились живыми. Их целью была жизнь! Пережило лагерь едва ли тридцать из них. Несколько сотен детей были вывезены в Германию для денационализации, свыше 1500 были утоплены Кларой и Пфани, более 1000 детей умерли от голода и холода (эти приблизительные данные не включают период до конца апреля 1943 года). У меня до сих пор не было возможности передать Службе Здоровья свой акушерский рапорт из Освенцима. Передаю его сейчас во имя тех, которые не могут ничего сказать миру о зле, причиненном им, во имя матери и ребенка. Если в моем Отечестве, несмотря на печальный опыт войны, могут возникнуть тенденции, направленные против жизни, то я надеюсь на голос всех акушеров, всех настоящих матерей и отцов, всех порядочных граждан в защиту жизни и прав ребенка. В концентрационном лагере все дети — вопреки ожиданиям — рождались живыми, красивыми, пухленькими. Природа, противостоящая ненависти, сражалась за свои права упорно, находя неведомые жизненные резервы. Природа является учителем акушера. Он вместе с природой борется за жизнь и вместе с ней провозглашает прекраснейшую вещь на свете — улыбку ребенка".

Aнтиалкогольный плакат. СССР. 1970-е.

Советские аттракционы

Кому суждено сгореть, тот не утонет.. Евгений Петров имел странное и редкое хобби: всю жизнь коллекционировал конверты... от своих же писем! Делал он это так - отправлял письмо в какую-нибудь страну. Все, кроме названия государства, он выдумывал - город, улицу, номер дома, имя адресата, поэтому через месяц-полтора конверт возвращался к Петрову, но уже украшенный разноцветными иностранными штемпелями, главным из которых был: «Адресат неверен». В апреле 1939-го писатель решил, как обычно, потревожить почтовое ведомство Новой Зеландии. Он придумал город под названием «Хайдбердвилл», улицу «Райтбич», дом «7» и адресата «Мерилла Оджина Уэйзли». В самом письме Петров написал по-английски: «Дорогой Мерилл! Прими искренние соболезнования в связи с кончиной дяди Пита. Крепись, старина. Прости, что долго не писал. Надеюсь, что с Ингрид все в порядке. Целуй дочку от меня. Она, наверное, уже совсем большая. Твой Евгений». Прошло более двух месяцев, но письмо с соответствующей пометкой не возвращалось. Решив, что оно затерялось, Евгений Петров начал забывать о нем. Но вот наступил август, и он дождался... ответного письма. Поначалу Петров решил, что кто-то над ним подшутил в его же духе. Но когда он прочитал обратный адрес, ему стало не до шуток. На конверте было написано: «Новая Зеландия, Хайдбердвилл, Райтбич, 7, Мерилл Оджин Уэйзли». И все это подтверждалось синим штемпелем «Новая Зеландия, почта Хайдбердвилл». Текст письма гласил: «Дорогой Евгений! Спасибо за соболезнования. Нелепая смерть дяди Пита выбила нас из колеи на полгода. Надеюсь, ты простишь за задержку письма. Мы с Ингрид часто вспоминаем те два дня, что ты был с нами. Глория совсем большая и осенью пойдет во 2-й класс. Она до сих пор хранит мишку, которого ты ей привез из России». Петров никогда не ездил в Новую Зеландию, и поэтому он был тем более поражен, увидев на фотографии крепкого сложения мужчину, который обнимал... его самого, Петрова! На обратной стороне снимка было написано: «9 октября 1938 года». Тут писателю чуть плохо не сделалось - ведь именно в тот день он попал в больницу в бессознательном состоянии с тяжелейшим воспалением легких. Тогда в течение нескольких дней врачи боролись за его жизнь, не скрывая от родных, что шансов выжить у него почти нет. Чтобы разобраться с этими то ли недоразумением, то ли мистикой, Петров написал еще одно письмо в Новую Зеландию, но ответа уже не дождался: началась вторая мировая война. Е. Петров с первых дней войны стал военным корреспондентом “Правды” и “Информбюро”. Коллеги его не узнавали - он стал замкнутым, задумчивым, а шутить вообще перестал. Закончилась эта история совсем уж не забавно. В 1942 году Евгений Петров летел на самолете из Севастополя в Москву, и этот самолет был сбит немцами в Ростовской области. На месте падения самолета установлен памятник. Мистика – но в тот же день, когда стало известно о гибели самолета, домой к писателю пришло письмо из Новой Зеландии. В этом письме Мерил Уизли восхищался советскими воинами и беспокоился за жизнь Петрова. Среди прочего в письме были вот такие строчки: “Помнишь, Евгений, я испугался, когда ты стал купаться в озере. Вода была очень холодной. Но ты сказал, что тебе суждено разбиться в самолете, а не утонуть. Прошу тебя, будь аккуратнее — летай по возможности меньше”. По мотивам этой истории недавно был снят фильм «Конверт» с Кевином Спейси в главной роли.