Великий французский просветитель, философ, а также Почетный член Петербургской академии наук. Дени Дидро был одним из величайших идеологов третьего сословия наряду с Вольтером, Руссо, Монтескье, способствовавших осуществлению Великой французской революции. Он родился в Лангре (провинция Шампань) в семье ножовщика и метрдотеля Дидье Дидро (и Анжелики Виньерон 5 октября 1713 года . У Дени Дидро было много братьев и сестер, но все дожили до зрелого возраста. Дидро обожал свою двоюродную сестру, называя ее "Сократом женской версии". Образование будущий философ получил в иезуитском колледже, защитив магистерскую как раз в области философии. Затем продолжил образование в области права, но вскоре бросил его, отдав предпочтение переводам и желанию стать писателем. Примерно в 40-е годы XVIII века, Дени познакомился с Руссо, с которым был достаточно дружен. В эти же годы он женится на весьма богобоязненной Антуанетте, чем отталкивает от себя своего отца, который стремился к тому, чтоб сын стал ученым, а не просто философом. В браке у Дени Дидро рождается дочь, которую назвали в честь матери и сестры-монахини, которых уже не было к тому времени. Считается, что в какой-то степени именно смерть сестры повлияла на мировоззрение Дени в области религии, в частности на его отношение к религии. Весьма известна история о продаже собрания сочинений библиотеки Дидро, которую приобрела наша императрица Екатерина Великая, умело использовавшая всю ситуацию в свою пользу. Выкупив издания, она сохранила Дидро право пользования книгами, а после его смерти книги демонстрировались в Эрмитаже, к сожалению, до наших дней они дошли не в полном виде. Будучи, в свою очередь, очень благодарным императрице, Дидро выполнял все ее распоряжения и был прекрасным советчиком, поскольку являлся сторонником просвещенного абсолютизма. Стоит сказать, что кроме философских способностей, Дидро был прекрасным литератором: "Внебрачный сын", "Отец семейства" - его пьесы, полные чувств и эмоции, которые испытывали герои произведений, казалось бы, что сам автор знает о них не понаслышке. Также Дени Дидро являлся автором большого количества научных трудов в области математики, экономики, механики. Именно под его руководством было запущено создание Энциклопедии, представляющей собой 35 томов в различных областях. Его пьесы, его жизнь экранизированы. Его имя в истории не только Франции, но и всего мира запечатлено навсегда.

По семейной легенде, ее должны были назвать Ириной. В сентябре 1943 года в своем письме с фронта Михаил Кузьмич Чуриков попросил об этом жену – «если родится девочка». Но мама, Елизавета Захаровна, подошла к выбору имени творчески и назвала дочь более изысканно – Инной. Инна Михайловна рассказывала: «Я родилась 5 октября 1943 года в поселке Белебей, Башкирская АССР. Эвакуация, мамочка туда приехала и там меня родила. Вспоминала она об этом интересно. Рожала меня долго. Ее долго не было в палате, и, когда она вернулась, ей все говорили: «Ой, Лиза, а мы думали, ты померла». А она говорит: "Да вы что, я же вам сказала, что должна родить королеву, так я родила королеву". После войны семья переехала в Подмосковье. Родители работали агрономами, они развелись, когда дочь была совсем крошкой – папа ушел к другой женщине. Но при этом… «Мама меня любила так, что мне хватило жить без папы. Мы жили вдвоем, и мне хватило ее любви. Я себя чувствовала защищенно. Судя по фотографиям, детство мое было очень бедным, но абсолютно гармоничным. Помню, я заболела корью или какой-то другой тяжелой болезнью, и есть фотография: стоит худая-худая девочка, скобочкой пострижена, с поросенком целлулоидным в руке. Платьице короткое, очень-очень скромное. Как мама рассказывала, у меня была очень высокая температура. Вызвали врача, он пришел, а я пою. Пою! Мне четыре или пять лет. И врач говорит: а тут больные-то есть?» Елизавета Захаровна очень хотела, чтобы дочь увлеклась биологией, продолжила семейную традицию, но Инна еще в школе заболела актерством. В старших классах она уже вовсю играла в спектаклях молодёжной студии театра им. Станиславского. Инна Чурикова: «Представьте себе детскую студию 1960-х годов при Театре им. Станиславского. В одной группе со мной - Никита Михалков, Евгений Стеблов, Вика Федорова. Ребята были настолько талантливыми, что их часто звали сниматься, «выдернули» и меня. Так я сыграла диковатую школьницу в драме Василия Ордынского «Тучи над Борском». О тех съемках я уже ничего не помню: шум-гам на площадке и я - странная девочка - зайчик с перепугу». Будущая народная артистка СССР и звезда Ленкома поступала в школу-студию МХАТ. Сейчас это воспринимается как анекдот, но Чурикову «забраковали». «На вступительных экзаменах, - вспоминала Инна Михайловна, - экзаменатор глянул на меня и спросил напрямик: «А знаете ли вы, кто есть Афродита?» Я замотала головой. «Это богиня красоты, - назидательно пояснил педагог. - Идите и посмотрите на себя в зеркало!» Я действительно зашла в туалет, посмотрела на себя в зеркало и расплакалась. Потом, еще раз всмотревшись в черты своего лица, сказала себе: «У меня своеобразное, необычное лицо, и не каждый может его оценить». А вот в Щепкинском театральном училище ее самобытный талант рассмотрели сразу. Говорят, ее будущий педагог, Вениамин Иванович Цыганков, увидев, как Чурикова читала стихи, а затем услышав из ее уст мечту «стать великой актрисой», воскликнул: «Она или дура, или гений». И взял ее на свой курс. «Знаете, от себя никуда не уйдешь, - признавалась впоследствии актриса. - Если есть сильное желание, можно сказать - недуг, стать актером, все сложится рано или поздно». Получив «красный» диплом, Инна (к тому времени она уже сыграла смешную девушку, рисующую лошадь, в лирической комедии Данелии «Я шагаю по Москве», сверкнула роли Марфушки в фильме-сказке А. Роу «Морозко») пробовалась во многие столичные театры, но безуспешно. Худруков смущала ее далекая от классических канонов красоты нестандартная внешность. Инну Чурикову приняли только в московский ТЮЗ (1965 год), где она долгое время играла в массовке. Первая «большая» роль – Баба-Яга, где она подменила актрису. «Я, вернее мои руки со страшными пальцами, должны были возникать из оркестровой ямы. И я должна говорить два слова: «Не клади, не клади!» Но я так волновалась, что руки вылезли, а слова я забыла сказать... А потом меня ввели в «Зайку-Зазнайку» на роль Лисы. Я даже в зоопарк ходила - наблюдала за хищницей… И это был «мой» день. На всю жизнь запомнила: 10 утра 1 января. Представляете, Тамаре Дегтяревой – играть Джульетту, а мне - ввод на Бабу Ягу и Лиса. Меня вводил артист Васильев, дивный дядька. После спектакля подошел: «Знаешь, Инна, я разговаривал с педчастью. Ты слишком сексуальна, секс надо убрать. А я даже не знала этого слова. И потому не знала, что убирать». В самые трудные моменты ее поддерживала и была самым верным поклонником только мама. Она приносила в ТЮЗ букетики астр или тюльпанов и просила кого-нибудь из зрителей подарить их Бабе-Яге, Лисичке или Зайчику, которых в тот день играла ее дочь. Конечно, Инна обо всем догадывалась, но виду не подавала. Пройдут годы, и Елизавета Захаровна застанет феерическую славу дочери, увидит, как к ногам великой русской актрисы Инны Михайловны Чуриковой поклонники будут складывать целые корзины великолепных цветов. Как это часто бывает, судьбу Инны Чуриковой решил Его Величество Случай. В 1966 году молодой режиссер Глеб Панфилов искал актрису на роль Тани Теткиной для своего дебютного фильма «В огне брода нет», и случайно увидел по телевизору тюзовский спектакль, в котором играла Чурикова. Панфилов вспоминал: «Смотрю спектакль. И вдруг на экране появилось лицо девочки, танцующей с молодым человеком. Да вот же она, Таня Теткина! Передача кончилась, титров не было. Так и остался с этим впечатлением. Я - в Свердловске, а передача из Москвы. Потом, чуть позже, дал друзьям в Ленинграде и Москве фотографии со своего рисунка и попросил поискать. Параллельно подбирал других исполнителей. Пригласил Ролана Быкова на роль комиссара… Сценарий ему понравился, и он заявил, что знает актрису, которая сыграет Таню Теткину: это Лидия Чурикова из Московского ТЮЗа. Я немедленно отправил туда своего ассистента. Тот привез не Лидию, а Инну Чурикову. Помню как сейчас, этот момент: захожу, сидит девушка, поворачивает голову – она! То самое лицо, из телевизора! Это были, прежде всего, глаза, их выражение. Я сразу почувствовал ее индивидуальность, талант. Это был подарок небес». Когда Панфилов предложил молодой актрисе главную роль, она решила, что это розыгрыш. Но, оказалось, простите за пафос, – Судьба. Чурикова называла этот фильм «распоряжением Бога». «В 1966 году ранним утром, - вспоминала актриса, - я сидела в маленькой комнате на «Ленфильме» у режиссёра Панфилова, ещё не зная его лично. И вдруг открылась дверь, вошёл он. У него был такой энергичный взгляд, такие глаза! Я посмотрела в эти глаза и поняла: что-то произойдёт с моей судьбой. Нечто большее, чем съёмки в этом фильме. Так оно и случилось. Не будь этой встречи, думаю, моя жизнь была бы совершенно другой». Лента «В огне брода нет» на международном фестивале в швейцарском Локарно получила главный приз - «Золотого леопарда». Пришелся он по душе и миллионам советских зрителей. Но самый настоящий фурор произвела вторая их совместная работа – «Начало» (1970 год), где Чурикова сыграла чудаковатую ткачиху и актрису драмкружка Пашу Строганову, которой предлагают сняться в большом кино и исполнить роль Жанны д’Арк. Панфилов и Чурикова получили награды Венецианского фестиваля, а Инна Михайловна по опросу журнала «Советский Экран» была признана лучшей актрисой года в СССР. Инна Чурикова: «Когда «Начало» показали во Франции, он очень понравился ведущему главной программы на французском ТВ Фредерику Миттерану. Он записал передачу с нами... А потом он стал министром культуры Франции. Приехал в Москву и снова встретился с нами. И даже присудил нам награду - мы с Глебом стали офицерами французского ордена Искусств и литературы. Когда Глеб посетовал, что ему не дали снять фильм о Жанне д’Арк, Фредерик Миттеран страшно удивился и сказал: «Вы уже сняли его. Это фильм «Начало». Кстати, копия фильма «Начало» есть в Музее Жанны д’Арк в Руане. И мой снимок висит на стене. Мне это очень приятно». Позже Инна Чурикова скажет о своем муже: «Я без него дышать не могу». Она очень точно объяснила и причины своего актерского преображения: «Я всем обязана Глебу. Он снял с меня пелену зажатости, раскрыл гены, забитые неуверенностью в своей игре. Меня многие считают странной, и свои, и посторонние. И только Глеб всегда меня понимал». И действительно они нашли друг друга – великий режиссер и великая актриса. В результате получился великий союз и тандем. Они поженились в 1970 году, ей было 27 года, ему - 36. В 1978 году у них родился сын Иван. Когда Инну Михайловну спрашивали, сталкивалась ли она с завистью, она отвечала: «Завистницам я готова бесконечно повторять: «Найдите себе мужчину, который готов понимать вас во всем!» Даже крепкую дорогу все время приходится ремонтировать. Жизнь - это тоже дорога, на которой встречаются и ухабы, и выбоины. Мы тоже не обошлись без семейных неурядиц, но все прошло, а любовь - осталась». Потом была удивительная, феноменальная карьера. Феноменальная тем, что у Инны Михайловны не было ни одной проходной роли. «Военно-полевой роман», «Тот самый Мюнхгаузен», «Курьер», «Год собаки», «Плащ Казановы», «Курочка Ряба», «Ширли-мырли»… К этому списку обязательно нужно добавить чудо-работы в картинах Глеба Панфилова - например, в «Вассе», «Теме», «Прошу слова», «В круге первом». А ведь был еще театр. Из театральных режиссеров первым сориентировался Марк Захаров. В 1974 году он пригласил Инну Чурикову в свой «Ленком», где она будет блистать без малого полвека. Инна Михайловна всегда искренне смущалась, когда ее называли «гениальной», «великой». Просила не ставить себя в ряд с действительно, по ее мнению, великими - Раневской, Сперантовой, Андровской… Признавалась, что в творчестве мечтает только об одном - «чтобы драматургия меня за горло взяла». «Господь предназначает человеку определенную судьбу, - откровенничала актриса. - Когда после знаковой работы становишься знаменитым, идет испытание на прочность: статьи в газетах, фото на обложках глянца, твое лицо мелькает по телевизору - эти атрибуты делают профессию привлекательной. То, что это - адский труд, понимаешь позднее. Наша профессия серьезная, после каждого спектакля сердце болит. А когда видишь со сцены людей, покидающих зрительный зал со счастливыми слезами на глазах и с преображенными лицами, начинаешь думать, что театр - богоугодное дело». О современном кинематографе и о своем месте в нем отзывалась так: «Сейчас кино стало суетливым. Те, кто умеет толкаться, продолжают снимать, а талантливые люди выброшены на обочину. Грустно осознавать полную одинаковость картин, выходящих на экран. Все делают быстренько и кое-как. Нет ни достоинства, ни простоты человеческой. Не искусство, а хреновина какая-то. Наш прокат завален фильмами, где все бегают и что-то постоянно взрывают, убивают друг друга. Люди, это снимающие, видно, совершенно не знают классического кинематографа, не видели фильмов Мастеров. Да и с настоящей русской душой они не знакомы. Я вовсе не кичусь тем, что чувствую себя очень русским человеком, которому такое кино чуждо. Я выросла из этой земли, как дерево, кустик или цветок. Без этой земли, языка, песен я - ничто. Актрисой я могу быть только в России. Вот Лена Соловей давно в Америке, но так и не смогла там адаптироваться как актриса. А ведь была звездой!»

Семнадцатилетняя девушка, уезжает в Минск поступать в университет.Львов , 1975 г .

Картина хорватского художника Йозо Кляковича ": В. И. Ленин", 1924 г.

Распутица. Челябинская область 1980-ые . Автор фото : Игорь Лагунов.

Иван Васильевич Майстренко родился 16 (28) августа 1899 г. в местечке Опошня Зеньковского уезда Полтавской губернии. Его прадед Савва был безземельным сельским ткачом, его деду Якову удалось стать волостным писарем, а отцу Василию посчастливилось занять должность распорядителя казенной водочной лавки – "монопольки". Отцовская должность позволяла не только прокормить многодетную семью (у Ивана было девять братьев и сестер), но и дать детям образование в гимназиях и учительских семинариях. В Опошне по переписи 1897 г. насчитывалось 6869 жителей, в местечке имелось пять православных храмов и три школы, одна из них даже в два этажа. Воспетая Гоголем Диканька находилась всего в 18 верстах, по словам Майстренко, окрестные хутора были те же, что и в гоголевские времена. Правда, старинных одеяний типа плахт уже не носили, их донашивали отдельные "бабуси". Семью свою Майстренко называл полукрестьянской и малороссийской, "хотя в доме господствовал украинский народный язык". Все в Опошне говорили на этой "балачке" (от глагола "балакать"), а сравнивать юному Ивану до подросткового возраста было не с чем. До двенадцати лет мальчик из родного местечка не выезжал вообще, пока не съездил в губернскую Полтаву, где впервые в жизни увидел поезд. По его собственному признанию, ситуация в семье была "типичной для всей Украины": старшие братья Ивана были "старорежимниками" и "закрепили в себе дореволюционную ментальность" и русскую культуру, а младшие стали революционным поколением. "Старший брат Петр сочувствовал деникинцам, сестра Маруся – петлюровцам, а я был украинским коммунистом, т.е. отстаивал советскую, но самостоятельную Украину". Русский язык в семействе Майстренко тоже присутствовал активно, и не только в школе, где учили только на нем. Отец выписывал петербургские "Биржевые ведомости" и несколько иллюстрированных журналов ( не исключено, что и еженедельную в ту пору "Родину"). Отправившись учиться в учительскую семинарию имени Гоголя в Великих Сорочинцах, 15-летний Иван с началом Первой мировой войны "мыслил официальными политическими категориями" и с энтузиазмом пел гимн "Боже, царя храни". Украинских газет в первые годы войны не было, поэтому семинарским классом выписывали либеральные "Русское слово" и "Киевскую мысль" на частный домашний адрес. Считается, что язык крестьян на Полтавщине достаточно близок к тому варианту украинского, на основании которого создавался литературный язык. Но к началу ХХ века простонародная "балачка" во многом отличалась от литературного украинского, на котором изредка изъяснялись заезжие интеллигенты. Майстренко красочно описывал приезд в Опошню на Пасху 1917 г. молодого киевского историка, члена ЦК Украинской социал-демократической рабочей партии Осипа Гермайзе (1892–1958). В солдатской шинели с погонами вольноопределяющегося и со значком об окончании университета он прибыл в обществе жены, киевской курсистки, дочери местного священника, и с немногими образованными людьми говорил на литературном украинском. Гермайзе посоветовал устроить украинскую демонстрацию, ради которой опошнянский иконописец-богомаз написал портрет Тараса Шевченко, списанный с картины Репина. Изображение в обрамлении украинских рушников несли как икону в сопровождении жовто-блакитных и красных знамен. Перед волостным правлением в Опошне собралось тысячи три народу, невиданная для местечка масса людей. "С речью выступил Гермайзе. Говорил он как хороший и умелый оратор... Говорил народным украинским языком, то есть с некоторой примесью украинизированных русских слов. Он умышленно упрощал украинский язык, чтобы его поняли все присутствующие украинские крестьяне... Речь его была блестящей и потрясла крестьян". Итак, талантливый пропагандист Гермайзе, в 1920-е гг. ставший в УССР известным историком, не стал беседовать с крестьянами на том книжном языке, на котором он разговаривал с женой и в кругу интеллигентной публики, он совершил хождение в народ на народном же языке, представлявшем собой смесь украинского и русского. В революционном 1917-м литературный украинский был для широких масс нетипичной редкостью, в том числе и на этнически украинской Полтавщине. Получается, что Михаил Булгаков в энергичном фрагменте из "Белой гвардии" не был так уж пристрастен, писатель точно воспроизводил распространенное мнение о языковой реальности: "Кто запретил формирование русской армии? Гетман. Кто терроризировал русское население этим гнусным языком, которого и на свете-то не существует? Гетман. Кто развел эту мразь с хвостами на головах? Гетман". По окончании Гражданской войны перед победившей советской властью встал выбор, какой язык выбрать для массового просвещения народа. Путем Гермайзе большевики идти не могли, ведь "балачка" в каждой губернии была своя. Решили насаждать ту самую нетипичную редкость... Иван Майстренко ощутил свою украинскую идентичность в том самом революционном 1917-м. Обучаясь в сорочинской семинарии, он прочитал полное издание "Кобзаря" Шевченко, параллельно увлекся социалистическими идеями. Получилась поистине гремучая смесь: "Я фанатично придерживался марксизма-ленинизма, но на украинской самостийнической почве". Политические взгляды юноши постоянством не отличались: он умудрился побывать "во всех течениях коммунизма на Украине". В Гражданскую войну молодому человеку не раз везло: он попадал в плен к петлюровцам-галичанам, красные принимали его за деникинского шпиона, а в декабре 1919-го едва не был расстрелян деникинцами. С окончательным утверждением на Украине советской власти Майстренко оказался в начальственной обойме. В Харькове он окончил институт народного хозяйства, созданный на базе дореволюционного коммерческого института. Большим начальником так и не стал, хотя коммунисту-украинцу с высшим образованием в 1920-е гг. вроде бы были широко открыты все пути. Профессии Иван Васильевич менял часто, нигде особо долго не задерживаясь. Одна профессия полюбилась ему особо: после института он удобно устроился украинизатором, стал преподавать украинский язык в советских учреждениях Харькова. Работа эта, как особо отмечал Майстренко, очень хорошо оплачивалась. "На каждых курсах я был занят дважды в неделю по два часа каждый раз. Это давало мне 60 рублей в месяц, что равнялось зарплате самого квалифицированного харьковского рабочего". Недавние товарищи по студенческой скамье тоже могли позавидовать такой непыльной и солидно оплачиваемой работе: Иван честно признавался, что украинизация "занимала у меня восемь часов в неделю, а заработок давала больший, чем имели мои коллеги, что закончили со мной институт". При случае можно было получить денег и побольше, ведь не все руководители учреждений посещали вроде бы обязательные курсы украинизации, а справки об их окончании нужно было получать непременно. Проводя украинизацию в крупном харьковском тресте "Химуголь", Майстренко столкнулся с тем, что тамошний главный инженер, мужчина лет 35, хорошо игравший на виолончели, на курсы не ходил вообще. Когда понадобилась заветная справка, он пригласил Ивана к себе в кабинет и неожиданно заговорил с ним на "чистом украинском литературном языке", после чего получил требуемый документ. В воспоминаниях Майстренко изобразил главного инженера "загадочной личностью", зачем-то скрывавшей знание "мовы". Здесь мемуарист явно искренен не до конца: в советских традициях 1920-х гг. главный инженер был обязан показать свое владение украинским публично и только после этого получить справку на законных основаниях. Неформальное же решение вопроса было выгодно и занятому начальнику, и молодому украинизатору, женившемуся в январе 1924 г. и в деньгах нуждавшемуся постоянно. Пространства для украинизации в УССР 1920-х гг. было вдоволь. Оказавшись в 1920-1921 гг. в Луганске, Енакиево и Бахмуте, Майстренко обнаружил там "русское море". В Енакиево он несколько месяцев преподавал в бывшей гимназии украинский язык, в итоге получилось лишь заинтересовать учеников некоторыми литературными сочинениями, но не научить их говорить. А по-русски говорили все вокруг, даже национально ориентированные коммунисты-"боротьбисты" проявляли "большую заинтересованность русской культурой и литературой. Среди боротьбистов тогда много кто декламировал "Двенадцать" Блока". Даже кулаки разговаривали на ломаном, но "панском" русском языке, а их сыновья-офицеры в Гражданскую войну осознанно шли в Белую армию. Украинизировать всерьез столь разнородную, но огромную "толщу народа" было невозможно, украинизаторы ограничивались формальными мероприятиями во многих общественных сферах. Эти усилия Майстренко описывает подробно: "Для служащих создавались в рабочее время курсы где-то два раза в неделю, а потом устраивались экзамены перед комиссией, в которую входил представитель отдела образования, преподаватель языка (в этом случае я) и третий, кажется, представитель профкома данного учреждения. Только тот, кто сдал экзамен, мог остаться на работе в данном учреждении. От курсов освобождались только руководители учреждений. Например, я преподавал во всесоюзном тресте "Химуголь", где директором был член ЦК РКП(б) Рухимович, бывший харьковский студент и большевистский деятель. Он курсы не посещал. В наркомате рабоче-крестьянской инспекции, где я тоже преподавал, курсы не посещал нарком и его заместители. Члены коллегии наркомата должны были посещать". О результатах же украинизаторских попыток Иван Васильевич в мемуарах обычно умалчивает, гордиться там было особо нечем. Своих курсантов он поделил на три группы: украинцы, русские и евреи. "Молодые украинцы, особенно из харьковских предместий, изучали украинский язык хорошо и иногда даже с сознательным отношением к украинизации. Но таких было мало", – признавал украинизатор. Большинство же украинцев, посещавших курсы, Майстренко именовал "старыми царскими специалистами-малороссами": "Им было очень тяжело усваивать украинский язык. Вспоминаю старого седоусого инженера-дорожника. До революции это была привилегированная, почти аристократичная профессия (инженер-"путеец"). Украинского языка он абсолютно не знал, хотя говорил с украинским акцентом. Но чувствовал себя украинцем и к украинизации относился благосклонно, даром что она ему не давалась. Когда я его вызывал "к доске" и диктовал какое-то предложение, он кряхтел, мучился, хотел сделать хорошо, но у него не выходило. Такими были почти все старшие русифицированные украинцы". "Настоящих русских, не малороссов", на курсах было мало. По словам мемуариста, "русские считали украинизацию сезонным несерьезным делом", хотя и относились к ней лояльно. Не менее лояльно были настроены и одесситы, когда Майстренко в 1930–1931 гг. был главным редактором только что переведенной на украинский язык главной местной газеты "Чорноморська комуна". Газету читали с интересом, ее сотрудники быстро перестроились. Сатирический поэт Дикий начал писать стихи по-украински, но на одесский мотив, который после украинизации звучал как "З одеського кiчмана канали два вуркана". Но о реальной украинизации не только Одессы, но и Харькова, бывшего до 1934 г. столицей УССР, даже речи не заходило. Дома украинизатор Майстренко говорил по-русски. Он женился на украинке Зине Редько, дочери харьковского рабочего-механика, и переселился к супруге. "Это была русифицированная украинская семья, как почти все харьковские рабочие, но с определенными "малороссийскими" традициями: мой тесть охотно посещал украинские театры (только украинские) во время их гастролей в Харькове... Семья была певучая, и тесть с братьями хорошо исполнял украинские песни. Но язык дома был русский". Тесть был из уездного города Валки Харьковской губернии, и к "мужицкой мове" у пролетария Редько было легкое презрение, к тому же "множество литературных слов и выражений были ему незнакомы", а переход главной харьковской газеты на украинский язык он встретил "со скрежетом зубовным", но потом привык. Не стала украинизироваться и жена: "Моя супруга Зина, хотя и зачитывалась украинской литературой (ее любимым писателем был Хвылевой), несмотря на это, говорить по-украински так и не стала. Украинская неповоротливость и флегматичность так и затормозили ее полную украинизацию, которую она политически полностью принимала. Когда она поехала работать врачом на село, то письма мне писала по-русски, а я ей отвечал по-украински, не раз указывая ей на ее хохлацкий флегматизм. Это, однако, спасло ее от ареста, когда я был арестован в декабре 1936 г. А вот в Харьковском областном суде в 1937 г. подсудимого Майстренко судили на украинском языке, судья родом с Западной Украины присудил ему скромные по тем временам четыре года заключения. Общий же итог формальных украинизаторских усилий был похож на описанную Майстренко сцену в харьковском театре. Режиссер театра имени Франко Гнат Юра "боролся за привлечение харьковского зрителя". "Для этого он забрал из театра Синельникова лучшего и популярнейшего в Харькове артиста Виктора Петипа, который говорил, что он француз и может играть также и в украинском театре. Украинская публика его за это уважала, хотя его украинское произношение было с сильным русским акцентом. Вспоминаю, в какой-то пьесе Мольера он произносил монолог и споткнулся на каком-то слове, которое он забыл на украинском, хотя часто играл эту роль на русском языке. Запнувшись на этом слове, Петипа махнул рукой и произнес его по-русски. Публика разразилась овацией".

При императоре Александре III бюджет России вырос почти в девять раз, тогда как за тот же период бюджет Англии вырос всего в 2,5 раза, а Франции — в 2,6 раза. Золотой запас к концу царствования увеличился с 292,1 млрд рублей (в 1881 году) до 649,5 млрд рублей.

Женщина с плакатом «Ильич! Мы с тобой!» на Красной площади. Москва , 1991 г . Автор фото : Владимир Семин.

Парижская квартира Рудольфа Нуриева.

Советский павильон ночью на Всемирной выставке.Нью-Йорк, 1939 г .