Нобелевскую премию по литературе — вопреки прогнозам — получила южнокорейская писательница Хан Ган. На русский язык переведены два ее романа — «Вегетарианка» и «Человеческие поступки», — оба они вдохновлены трагическими страницами истории Кореи. «Газета.Ru» рассказывает, как и о чем пишет лауреат «Нобелевки» 2024 года. В заявлении комитета отмечена ее «насыщенная поэтичная проза, которая смотрит в лицо исторической травме и обнажает хрупкость человеческой жизни». «У нее есть уникальная способность осознавать связи между телом и душой, живым и мертвым, а со своим поэтичным экспериментальным стилем она стала новатором в области современной прозы», — подчеркивается в релизе. Известие о вручении премии застало 53-летнюю Хан Ган врасплох. Как рассказал секретарь шведской академии Матс Мальм изданию The Guardian, он сообщил ей новость о вручении премии по телефону — и изрядно удивил автора своим звонком. «Мне выпала честь поговорить по телефону с Хан Ган. Кажется, у нее был обычный день — она только что закончила ужинать с сыном. Она не была готова к этому, но мы начали обсуждать подготовку к декабрю», — поделился секретарь академии. В конце года в Стокгольме пройдет торжественное вручение награды — в 2024-м Нобелевская премия по литературе составила 11 млн шведских крон (чуть более $1 млн). Хан Ган стала первым автором из Южной Кореи, получившим Нобелевскую премию по литературе, и 18-й женщиной, награжденной Академией.

Я родился в не очень-то дружной семье. Посредственно учился в школе. Был отчислен из университета. Служил три года в лагерной охране. Писал рассказы, которые не мог опубликовать. Был вынужден покинуть родину. В Америке я так и не стал богатым или преуспевающим человеком. Мои дети неохотно говорят по-русски. Я неохотно говорю по-английски. В моем родном Ленинграде построили дамбу. В моем любимом Таллине происходит непонятно что. Жизнь коротка. Человек одинок. Надеюсь, все это достаточно грустно, чтобы я мог продолжать заниматься литературой… Сергей Довлатов

Последнее время каждую ночь вижу вас во сне, милые мои. Сознание, что ничем не могу вам помочь, тяготит меня. Но душа моя всегда только с вами. Хочется думать, что пересмотр моего дела не затянется слишком долго. Но гадать трудно, будучи оторванным от жизни. Тысяча вопросов о вашей жизни теснятся в голове… <…> Обо мне думать особенно нечего — здоровье я пока сохранил — все остальное зависит не от нас с тобою. Николай Заболоцкий. Из письма жене от 13 августа 1939 года

«Одним из самых глубоких различий между русскими и американцами является отношение к своим правительствам. Русских учат, воспитывают и поощряют в том, чтобы они верили, что их правительство хорошее, что оно во всем безупречно, что их обязанность — помогать ему двигаться вперед и поддерживать во всех отношениях. В отличие от них американцы и британцы остро чувствуют, что любое правительство в какой-то мере опасно, что правительство должно играть в обществе как можно меньшую роль и что любое усиление власти правительства — плохо, что за существующим правительством надо постоянно следить, следить и критиковать, чтобы оно всегда было деятельным и решительным». «В России о будущем думают всегда. Об урожае будущего года, об удобствах, которые будут через десять лет, об одежде, которую очень скоро сошьют. Если какой-либо народ и может из надежды извлекать энергию, то это именно русский народ». «Мы обнаружили, что тысячи людей страдают острым московитисом — состоянием, при котором человек готов поверить в любой абсурд, отбросив очевидные факты. Со временем, конечно, мы убедились, что русские, в свою очередь, больны вашингтонитисом, аналогичным заболеванием. Мы обнаружили, что в то время, как мы изображаем русских с хвостами и рогами, русские точно так же изображают нас». «На улицах почти не слышно смеха, на улицах нет улыбок. Может, из-за того, что они много работают, что им далеко добираться до места работы. На улицах царит серьезность, может, так было и всегда, мы не знаем. <...> Джо сказал, что в других городах все по-другому, и мы сами увидели это, когда поехали по стране». «Если кто и может извлекать из надежды энергию, то это русский народ». Джон Стейнбек

Какого цвета грязь? – Любого. Пол грязным может быть и слово, Идея, руки, площадь, шины, Грязь – лишний штрих, и нет картины. Грязь в вечном споре с чистотой, И дух свой, смрадный и густой, Своё зловонье, безобразье Грязь называет простотой. И чистоту ведёт на казни, Грязь – простота убийц и палачей. В орнаменте народного фольклора Есть в лживой простоте её речей Смертельная тональность приговора. Грязь – простота страшнее воровства. Из-за таких, как мы, в неё влюблённых, Молчание слепого большинства Кончалось страшным воем заключённых. И так проста святая простота, Что, маску позабыв надеть святоши, Открыто, нагло, с пеною у рта Устраивает грязные дебоши. Уже близка опасная черта, Пустые души искажают лица. О, вечная земная Простота, О, вечная земная Чистота, Спасительница мира – Красота, Явись скорей, хочу успеть отмыться. Валентин Гафт

— Отдать тебе любовь? — Отдай! — Она в грязи… — Отдай в грязи!.. — Я погадать хочу… — Гадай. — Еще хочу спросить… — Спроси!.. — Допустим, постучусь… — Впущу! — Допустим, позову… — Пойду! — А если там беда? — В беду! — А если обману? — Прощу! — «Спой!»- прикажу тебе.. — Спою! — Запри для друга дверь… — Запру! — Скажу тебе: убей!.. — Убью! — Скажу тебе: умри!.. — Умру! — А если захлебнусь? — Спасу! — А если будет боль? — Стерплю! — А если вдруг — стена? — Снесу! — А если — узел? — Разрублю! — А если сто узлов? — И сто!.. — Любовь тебе отдать? — Любовь!.. — Не будет этого! — За что?! — За то, что не люблю рабов. Роберт Рождественский

Вы пишете, что писатели избранный народ божий. Не стану спорить. Щеглов называет меня Потемкиным в литературе, а потому не мне говорить о тернистом пути, разочарованиях и проч. Не знаю, страдал ли я когда-нибудь больше, чем страдают сапожники, математики, кондуктора; не знаю, кто вещает моими устами, бог или кто-нибудь другой похуже. Я позволю себе констатировать только одну, испытанную на себе маленькую неприятность, которая, вероятно, по опыту знакома и Вам. Дело вот в чем. Вы и я любим обыкновенных людей; нас же любят за то, что видят в нас необыкновенных. Меня, например, всюду приглашают в гости, везде кормят и поят, как генерала на свадьбе; сестра возмущается, что ее всюду приглашают за то, что она сестра писателя. Никто не хочет любить в нас обыкновенных людей. Отсюда следует, что если завтра мы в глазах добрых знакомых покажемся обыкновенными смертными, то нас перестанут любить, а будут только сожалеть. А это скверно. Скверно и то, что в нас любят такое, чего мы часто в себе сами не любим и не уважаем. Скверно, что я был прав, когда писал рассказ «Пассажир I класса», где у меня инженер и профессор рассуждают о славе. Чехов А. П. Письмо Суворину А. С., 24 или 25 ноября 1888 г. Москва

Сказка о кривом человечке Николай Заболоцкий На маленьком стуле сидит старичок, На нем деревянный надет колпачок. Сидит он, качаясь и ночью, и днем, И туфли трясутся на нем.Сидит он на стуле и машет рукой, Бежит к старичку человечек кривой. — Что с вами, мой милый? Откройте ваш глаз! Зачем он завязан у вас? Кривой человечек в ответ старичку: — Глазок мой закрылся, и больно зрачку. Я с черной грачихой подрался сейчас, Она меня клюнула в глаз.Тогда старичок призывает жука. — Слетай-ка, жучок, на большие луга. Поймай мне грачиху в пятнадцать минут — Над нею устроим мы суд.Не ветер бушует, не буря гудит, - Жучок над болотом к грачихе летит. — Извольте, грачиха, явиться на суд — Осталось двенадцать минут.Двенадцать минут пролетают, спеша, Влетает грачиха, крылами шурша, Грачиху сажают за письменный стол, И пишет жучок протокол.— Скажите, грачиха, фамилью свою. Давно ли живете вы в нашем краю? Зачем человечка вы клюнули в глаз? За это накажем мы вас.Сказала грачиха: — Но я не виновна, Сама я, грачиха, обижена кровно: Кривой человечек меня погубил, Гнездо он мое разорил.— Ах, так! - Рассердившись, вскричал старичок. — Ах, так! - Закачался на нем колпачок. — Ах, так! - Загремели железные туфли. — Ах, так! - Зашумели над туфлями букли.И пал на колени лгунишка негодный, И стукнулся лобиком об пол холодный, И долго он плакал, и долго молил, Пока его суд не простил.И вот человечек к грачихе идет, И жмет ее лапку, и слово дает, Что он никогда, никогда, никогда Не тронет чужого гнезда.И вот начинается музыка тут, Жуки в барабанчики палками бьют, А наш человечек, как будто испанец, Танцует с грачихою танец. __________И если случится, мой мальчик, тебе Увидеть грачиху в высоком гнезде, И если птенцы там сидят на краю, - Припомни ты сказку мою.Я сказочку эту не сам написал, Ее мне вот тот старичок рассказал — Вот тот старичок, что в часах под стеклом Качается ночью и днем.— Тик-так! - Говорит под стеклом старичок. -Тик-так! - Отвечает ему колпачок. — Тик-так! - Ударяют по камешку туфли. -Тик-так! - Повторяют за туфлями букли.Пусть маятник ходит, пусть стрелка кружит Смешной старичок из часов не сбежит. Но все же, мой мальчик, кто птицу обидит, Тот много несчастий увидит.Замрет наше поле, и сад обнажится, И тысяча гусениц там расплодится, И некому будет их бить и клевать И птенчикам в гнезда таскать.И если бы сказка вдруг стала не сказкой, Пришел бы к тебе человечек с повязкой, Взглянул бы на сад, покачал головой И заплакал бы вместе с тобой. 1933 г.

Умирал костер как человек… То упорно затихал, то, вдруг вздрагивал, вытягивая вверх кисти длинных и прозрачных рук. Вздрагивал, по струйке дыма лез, будто унести хотел с собой этот дивный неподвижный лес, от осин желтеющих рябой. …Птиц неразличимые слова. Дымного тумана длинный хвост и траву. И россыпь синих звезд, тучами прикрытую едва. Роберт Рождественский 1984 г.

СТАРИК В СТАНЦИОННОМ БУФЕТЕ Худой старик с колючей щетиной на лице сидел в углу станционного буфета в Майори. Над Рижским заливом свистящими полосами проносились зимние шквалы. У берегов стоял толстый лед. Сквозь снежный дым было слышно, как грохочет прибой, налетая на крепкую ледяную закраину. Старик зашел в буфет, очевидно, погреться. Он ничего не заказывал и понуро сидел на деревянном диване, засунув руки в рукава неумело заплатанной рыбачьей куртки. Вместе со стариком пришла белая мохнатая собачка. Она сидела, прижавшись к его ноге, и дрожала. Рядом за столиком шумно пили пиво молодые люди с тугими, красными затылками. Снег таял у них на шляпах. Талая вода капала в стаканы с пивом и на бутерброды с копченой колбасой. Но молодые люди спорили о футбольном матче и не обращали на это внимания. Когда один из молодых людей взял бутерброд и откусил сразу половину, собачка не выдержала. Она подошла к столику, стала на задние лапы и, заискивая, начала смотреть в рот молодому человеку. – Пети! – тихо позвал старик. – Как же тебе не стыдно! Зачем ты беспокоишь людей, Пети? Но Пети продолжала стоять, и только передние лапы у нее все время дрожали и опускались от усталости. Когда они касались мокрого живота, собачка спохватывалась и подымала их снова. Но молодые люди не замечали ее. Они были увлечены разговором и то и дело подливали себе в стаканы холодное пиво. Снег залеплял окна, и дрожь пробегала по спине при виде людей, пьющих в такую стужу совершенно ледяное пиво. – Пети! – снова позвал старик. – А Пети! Ступай сюда! Собачка несколько раз быстро мотнула хвостом, как бы давая понять старику, что она его слышит и извиняется, но ничего с собой поделать не может. На старика она не взглянула и даже отвела глаза совсем в другую сторону. Она как бы говорила: «Я сама знаю, что это нехорошо. Но ты же не можешь купить мне такой бутерброд». – Эх, Пети, Пети! – шепотом сказал старик, и голос его чуть дрогнул от огорчения. Пети снова вильнула хвостом и вскользь, умоляюще посмотрела на старика. Она как бы просила его больше ее не звать и не стыдить, потому что у нее самой нехорошо на душе и она, если бы не крайность, никогда бы, конечно, не стала просить у чужих людей. Наконец один из молодых людей, скуластый, в зеленой шляпе, заметил собаку. – Просишь, стерва? – спросил он. – А где твой хозяин? Пети радостно вильнула хвостом, взглянула на старика и даже чуть взвизгнула. – Что же это вы, гражданин! – сказал молодой человек. – Раз собаку держите, так должны кормить. А то некультурно получается. Собака у вас милостыню выпрашивает. Нищенство у нас запрещено законом. Молодые люди захохотали. – Ну и отмочил, Валька! – крикнул один из них и бросил собачке кусок колбасы. – Пети, не смей! – крикнул старик. Обветренное его лицо и тощая, жилистая шея покраснели. Собачка сжалась и, опустив хвост, подошла к старику, даже не взглянув на колбасу. – Не смей брать у них ни крошки! – сказал старик. Он начал судорожно рыться в карманах, достал немного серебряной и медной мелочи и начал пересчитывать ее на ладони, сдувая мусор, прилипший к монетам. Пальцы у него дрожали. – Еще обижается! – сказал скуластый молодой человек. – Какой независимый, скажи пожалуйста! – А, брось ты его! На что он тебе сдался? – примирительно сказал один из молодых людей, наливая всем пиво. Старик ничего не ответил. Он подошел к стойке и положил горсть мелких денег на мокрый прилавок. – Один бутерброд! – сказал он хрипло. Собачка стояла рядом с ним, поджав хвост. Продавщица подала старику на тарелке два бутерброда. – Один! – сказал старик. – Берите! – тихо сказала продавщица. – Я на вас не разорюсь… – Палдиес! – сказал старик. – Спасибо! Он взял бутерброды и вышел на платформу. Там никого не было. Один шквал прошел, второй подходил, но был еще далеко на горизонте. Даже слабый солнечный свет упал на белые леса за рекой Лиелупа. Старик сел на скамейку, дал один бутерброд Пети, а другой завернул в серый носовой платок и спрятал в карман. Собачка судорожно ела, а старик, глядя на нее, говорил: – Ах, Пети, Пети! Глупая собака! Но собачка не слушала его. Она ела. Старик смотрел на нее и вытирал рукавом глаза – они у него слезились от ветра. Вот, собственно, и вся маленькая история, случившаяся на станции Майори на Рижском взморье. Константин Паустовский