Ждать тебя, быть с тобой Мне всегда хочется. Говорят, что любовь Первая кончится, Что любовь первая скоро закончится. Нам твердят вновь и вновь, Что придёт к нам и вторая любовь. Но ведь солнце одно глядит на нас, Жизнь одна — она твоя, Лишь в такую любовь, в нашу любовь Верю я, и верю я. Ты на свете одна всегда живи, Только одна живи всегда, Быть не может второй, новой любви Никогда, никогда, никогда. Облака белые над речной кручею. Есть любовь первая, самая лучшая. Нам твердят вновь и вновь, Что придёт к нам и вторая любовь, Но ведь солнце одно глядит на нас, Жизнь одна — она твоя, Лишь в такую любовь, в нашу любовь Верю я, и верю я. Ты на свете одна всегда живи, Только одна живи всегда, Быть не может второй, новой любви Никогда, никогда, никогда. Нам твердят вновь и вновь, Что придёт к нам и вторая любовь… ___ Роберт Рождественский

Я замечаю, что в моей жизни что-то умерло, это не любовь и не восторг, а нечто, связанное с детством и с действом, составляющее наивную способность обожать, поклоняться. Я живу, не смотря телевизор, не слушая радио, не читая журналов. У меня больше нет идолов. Я уже не поклонник чего-либо или кого-либо. Ни один образ не нравится мне так сильно, чтобы можно было достичь подобной степени поклонения. Во мне есть лишь мрачная трезвость, которая может выдавать себя за способность мыслить. ___ "Призрачный снимок", Эрве Гибер

Большинство женщин-героинь относится к барочному типу: это авантюристки, сумасбродки, знаменитые не столько благодаря значительным поступкам, сколько в силу своей особенной судьбы; величие Жанны д’Арк, г-жи Ролан, Флоры Тристан, если сравнить их с Ришелье, Дантоном, Лениным, главным образом субъективного свойства: это скорее образцовые фигуры, чем исторические деятели. Великий человек вырывается из массы и отдается на волю обстоятельств; женская же масса живет на обочине истории, а обстоятельства для каждой из них – это барьер, а не трамплин. Чтобы изменить облик мира, нужно прежде накрепко в него врасти, но женщины, крепко укорененные в обществе, покорны этому обществу; если они не предназначены для деятельности по Божественному праву – в этом случае женщины ни в чем не уступают мужчинам, – то честолюбивая женщина или героиня выглядит диковинным существом. Лишь когда женщины начинают чувствовать себя на этой земле как дома, появляются такие личности, как Роза Люксембург и г-жа Кюри. Они с блеском продемонстрировали, что не неполноценность женщин обусловила их ничтожную роль в истории, а, наоборот, ничтожная роль в истории обрекла их на неполноценность. ___ Симона де Бовуар

Люди вышли из того возраста, когда прав был сильный. Для этого на свете слишком много хрупких. Единственная правота — доброта. От зла, от гнева, от ненависти — пусть именуемых праведными — никто не выигрывает. Мы все приговорены к одному и тому же: к исчезновению, к смерти. Умру я, пишущий эти строки, умрете Вы, их читающий. Останутся наши дела, но и они подвергнутся разрушению. Если что и выживает, так это только очень хрупкая память тех немногих, уцелевших во времени, кто нас любил. Понимание этого каждым из нас может стать огромным цивилизационным прорывом. Поэтому никто не должен мешать друг другу делать его истинное дело. Условия существования слишком тяжелы, чтобы их ещё усложнять. ___ Иосиф Бродский

"Как легко нам дышать, оттого, что подобно растенью в чьей-то жизни чужой мы становимся светом и тенью или больше того — оттого, что мы все потеряем, отбегая навек, мы становимся смертью и раем." ___ "От окраины к центру", Иосиф Бродский Бродский в нью-йоркском соборе Святого Иоанна 4 декабря 1994 года / Фото – Марианна Волкова

#КИМЖ_подписчики_читают а что читают наши подписчики в августе?

"... я с убитым лицом, а он — с добрым ..." "...Я за всю жизнь не встречал человека, до такой степени чуждого лжи и притворству. Пожалуй, это было главной чертой его личности — необыкновенное бесстрашие правды. Он как будто сказал себе раз навсегда, что нельзя же бороться за всенародную, всемирную правду — и при этом лгать хоть в какой-нибудь мелочи. Совесть общественная сильна лишь тогда, если она опирается на личную совесть, — об этом говорил он не раз. Эту беспощадную правдивость Александра Александровича мне пришлось испытать на себе. В 1921 году в одном из ленинградских театров был устроен его торжественный вечер. Публики набилось несметное множество. Мне было поручено сказать краткое слово о нем. Я же был расстроен, утомлен, нездоров, и моя речь провалилась. Я говорил и при каждом слове мучительно чувствовал, что не то, не так, не о том. Блок стоял за кулисой и слушал, и это еще больше угнетало меня. Он почему-то верил в эту лекцию и многого ждал от нее. Скомкав ее кое-как, я, чтобы не попасться ему на глаза, убежал во тьму, за кулисы. Он разыскал меня там и утешал, как опасно больного. Сам он имел грандиозный успех, но всею душою участвовал в моем неуспехе: подарил мне цветок из поднесённых ему и предложил сняться на одной фотографии. Так мы и вышли на снимке — я с убитым лицом, а он — с добрым, очень сочувственным: врач у постели больного. Когда мы шли домой, он утешал меня очень, но замечательно — и не думал скрывать, что лекция ему не понравилась. — Вы сегодня говорили нехорошо, — сказал он, — очень слабо, невнятно… совсем не то, что прочли мне вчера. Потом помолчал и прибавил: — Любе тоже не понравилось. И маме… Верно сказала о нем артистка Веригина: «У Блока совершенно отсутствовала манера золотить пилюлю»." ___ «Александр Блок. Как человек и поэт», Корней Чуковский На фото: Александр Блок и Корней Чуковский, 1921

Кто любит прачку, кто любит маркизу, У каждого свой дурман, — А я люблю консьержкину Лизу, У нас — осенний роман. Пусть Лиза в квартале слывет недотрогой, — Смешна любовь напоказ! Но все ж тайком от матери строгой Она прибегает не раз. Свою мандолину снимаю со стенки, Кручу залихватски ус… Я отдал ей все: портрет Короленки И нитку зеленых бус. Тихонько-тихонько, прижавшись друг к другу, Грызем соленый миндаль. Нам ветер играет ноябрьскую фугу, Нас греет русская шаль. А Лизин кот, прокравшись за нею, Обходит и нюхает пол. И вдруг, насмешливо выгнувши шею, Садится пред нами на стол. Каминный кактус к нам тянет колючки, И чайник ворчит, как шмель… У Лизы чудесные теплые ручки И в каждом глазу — газель. Для нас уже нет двадцатого века, И прошлого нам не жаль: Мы два Робинзона, мы два человека, Грызущие тихо миндаль. Но вот в передней скрипят половицы, Раскрылась створка дверей… И Лиза уходит, потупив ресницы, За матерью строгой своей. На старом столе перевернуты книги, Платочек лежит на полу. На шляпе валяются липкие фиги, И стул опрокинут в углу. Для ясности, после ее ухода, Я все-таки должен сказать, Что Лизе — три с половиною года… Зачем нам правду скрывать? Саша Чёрный, 1927 г.

На улице — дождик и слякоть, Не знаешь, о чём горевать. И скучно, и хочется плакать, И некуда силы девать. Глухая тоска без причины И дум неотвязный угар. Давай-ка, наколем лучины, Раздуем себе самовар! Авось, хоть за чайным похмельем Ворчливые речи мои Затеплят случайным весельем Сонливые очи твои. За верность старинному чину! За то, чтобы жить не спеша! Авось, и распарит кручину Хлебнувшая чаю душа! ___ Александр Блок

#КИМЖ_рекомендуем_фильм «Са́га о Форса́йтах» (англ. The Forsyte Saga) — британский драматический телесериал, являющейся экранизацией трилогии «Сага о Форсайтах» Джона Голсуорси. Полувековая история семьи Форсайтов, начиная с викторианской эпохи до 1920-х годов. Страсть, красота и искусство, глубоко чуждые прозаичным Форсайтам, вторгаются в их сплоченную семью вместе с женой Сомса Форсайта - Ирэн и ее другом, архитектором Босини.