#КИМЖ_подписчики_читают А что читают наши подписчики в феврале?

Счастье есть привилегия целый день заниматься тем, что тебе представляется важным. Один находит счастье в том, чтобы кормить свою семью. Другой — в ограблении банков. Третий может потратить годы на научную работу, результат которой неясен. Обратите внимание на индивидуальность и субъективность выбора. Не найдется и двух одинаковых случаев — да их и не должно быть. Каждый мужчина и каждая женщина должны подобрать себе такое занятие, за которым будут счастливы целый день, не поднимая головы. Если же вы норовите сократить свой рабочий день, продлить отпуск и пораньше уйти на пенсию, то вы занимаетесь не тем, чем следует. Может быть, вам стоит попробовать грабить банки. Или стать конферансье. Или даже заняться политикой. ___ "Уплыть за закат", Роберт Хайнлайн

Терпение — это вовсе не состояние скота, который всё терпит. Это не унижение человека — совсем нет. Это не компромисс со злом — ни в коем случае. Терпение — это есть умение сохранять невозмутимость духа в тех обстоятельствах, которые этой невозмутимости препятствуют. Терпение — это есть умение идти к цели, когда встречаются на пути различные преграды. Терпение — это умение сохранять радостный дух, когда слишком много печали. Терпение есть победа и преодоление, терпение есть форма мужества — вот что такое настоящее терпение. Александр Мень

Я пил пиво в безлюдном кафе. Бутерброд дожевал, сигареты и спички нашёл. Но в замызганной куртке, лохматый как кот, кто-то странный ко мне подошёл. И, безумный, бессвязно лопочет слова. "Что такое, дружок? Ничего не пойму..." Отвернувшись, заплакал как мальчик, едва протянул я бутылку ему. ...Неужели вот так я стоял перед Ним, страшной ночью, когда, задыхаясь от слёз, умолял, чтоб в густой фиолетовый дым Он меня на ладонях унёс? Борис Рыжий, 1996

Не знаю, отчего так грустно мне при ней? Я не влюблен в нее: кто любит, тот тоскует, Он болен, изнурен любовию своей, Он день и ночь в огне — он плачет и ревнует… И только… Отчего — не знаю. Оттго ли, Что дума и у ней такой же просит воли, Что сердце и у ней в таком же дремлет сне? Иль от предчувствия, что некогда напрасно, Но пылко мне ее придется полюбить? Бог весть! А полюбить я не хотел бы страстно: Мне лучше нравится — по-своему грустить. Взгляните, вот она: небрежно локон вьется, Спокойно дышит грудь, ясна лазурь очей — Она так хороша, так весело смеется… Не знаю, отчего так грустно мне при ней? Лев Мей

Продолговатый и твердый овал, Черного платья раструбы… Юная бабушка! Кто целовал Ваши надменные губы? Руки, которые в залах дворца Вальсы Шопена играли… По сторонам ледяного лица Локоны, в виде спирали. Темный, прямой и взыскательный взгляд. Взгляд, к обороне готовый. Юные женщины так не глядят. Юная бабушка, кто вы? Сколько возможностей вы унесли, И невозможностей — сколько? — В ненасытимую прорву земли, Двадцатилетняя полька! День был невинен, и ветер был свеж. Темные звезды погасли. — Бабушка! — Этот жестокий мятеж В сердце моем — не от вас ли?.. Бабушке, Марина Цветаева

В 1985 году Чарльз Буковски, получив оповещение, что одна из его книг была удалена из библиотеки Неймегена, отправил ответ: Спасибо за письмо, в котором вы мне рассказываете об изъятии моей книги. О том, что её обвиняют в дискриминации из-за чёрных людей, гомосексуалистов и женщин. И ещё в садизме из-за садизма. Я же боюсь дискриминации против юмора и правды. Если я плохо пишу о чёрных, гомосексуалистах и женщинах, то лишь потому, что таковы те, с кем я встречался. “Плохого” много – плохие собаки, плохая цензура; есть даже “плохие” белые мужчины. Только когда пишешь о “плохих” белых мужчинах, они на это не жалуются. И нужно ли мне говорить, что существуют “хорошие” чёрные, “хорошие” гомосексуалисты и “хорошие” женщины? Это моя работа как писателя, я лишь фотографирую, словами, то, что вижу. Если я пишу о “садизме”, то потому, что он существует. Не я его изобрел, и если в моём произведении случается какое-то ужасное действие, это потому, что такие вещи происходят у нас в жизни, я не стою на стороне зла. Цензура – орудие тех, кому необходимо прятать действительность от самих себя и от других. Их страх – лишь неспособность справиться с тем, что реально, и я не могу на них злиться, мне лишь как-то отвратительно грустно. Где-то, пока воспитывали, их уберегали от фактов нашего существования. Их учили смотреть в одну сторону, а существует множество.

О,високосный год-проклятый год! Как мы о нём беспечно забываем И доверяем жизни хрупкий ход Всё тем же пароходам и трамваям. А между тем в злосчастный этот год Нас изучает пристальная линза, Из тысяч лиц-не тот...,не тот...,не тот, Отдельные выхватывая лица. И некая верховная рука, В чьей воле все кончины и отсрочки, Раздвинув над толпою облака, Выхватывает нас поодиночке. А мы бежим,торопимся,снуем, Причин спешить и впрямь довольно много И вдруг о смерти друга узнаем, Наткнувшись на колонку некролога. И стоя в переполненном метро, Готовимся увидеть это въяве: Вот он лежит,лицо его мертво. Вот он в гробу. Вот он в могильной яме... Переменив прописку и родство, Он с Ангелами топчет звёздный гравий И всё что нам осталось от него, С полдюжины случайных фотографий. Случись мы рядом с ним в тот жуткий миг И смерть бы проиграла в поединке... Она б его взяла за воротник, А мы бы ухватились за ботинки. Но что тут толковать,коль пробил час! Слова отныне мало что решают, И, сказанные десять тысяч раз, Они друзей,увы, не воскрешают. Ужасный год!...Кого теперь винить? Погоду ли с её дождём и градом? Жить можно врозь и даже не звонить, Но в високосный год держаться рядом. Леонид Филатов

Утомлённый, я терял надежды, Подходила тёмная тоска. Забелели чистые одежды, Задрожала тихая рука. «Ты ли здесь? Долина потонула В безысходном, в непробудном сне… Ты сошла, коснулась и вздохнула, — День свободы завтра мне?» — «Я сошла, с тобой до у́тра буду, На рассвете твой покину сон, Без следа исчезну, всё забуду, — Ты проснёшься, вновь освобождён. Александр Блок, 1 апреля 1902

Она была во всем права - И даже в том, что сделала. А он сидел, дышал едва, И были губы белые. И были черные глаза, И были руки синие. И были черные глаза Пустынными пустынями. Пустынный двор жестоких лет, Пустырь, фонарь и улица. И переулок, как скелет, И дом подъездом жмурится. И музыка ее шагов Схлестнулась с подворотнею, И музыка ее шагов - Таблеткой приворотною. И стала пятаком луна, Подруга полумесяца, Когда потом ушла она, А он решил повеситься. И шантажом гремела ночь, Улыбочкой приправленным. И шантажом гремела ночь И пустырем отравленным. И лестью падала трава, И местью встала выросшей. И ото всех его бравад Остался лишь пупырышек. Сезон прошел, прошел другой - И снова снег на паперти. Сезон прошел, прошел другой - Звенит бубенчик капелькой. И заоконная метель, И лампа - желтой дынею. А он все пел, все пел, все пел, Наказанный гордынею. Наказан скупостью своей, Устал себя оправдывать. Наказан скупостью своей И страхом перед правдою. Устал считать улыбку злом, А доброту - смущением. Устал считать себя козлом Любого отпущения. Двенадцать падает. Пора! Дорога в темень шастает. Двенадцать падает. Пора! Забудь меня, глазастого! Михаил Леонидович Анчаров