Считается, что первый знак препинания придумал Аристотель. Чтобы показывать изменение смысла, он предложил ставить у начала строчки короткую горизонтальную линию внизу — параграфос. Во II веке до н. э. грамматик Аристофан Александрийский увеличил количество знаков. Именно он предложил в конце короткого смыслового отрезка ставить внизу текста точку — комму. Точка вверху, периодос, делила текст на большие отрезки, а стоявшая посередине, колон, — на средние. Венецианский печатник Альд Мануций использовал большинство знаков, употребляемых в наши дни, — точку, точку с запятой и двоеточие. Так, с помощью книг, пунктуация приобрела единый вид. Сейчас знаки препинания одинаковы почти во всех языках. Но встречаются и исключения — даже в Европе. Так, в испанском языке вопросительный и восклицательный знаки обрамляют предложения, повторяясь в начале фразы в перевернутом виде: «¿» и «¡». Сами испанцы объясняют это тем, что так гораздо удобнее читать предложение с правильной интонацией. Отличается пунктуация и в армянском языке. Там до сих пор сохранились греческие знаки препинания, которые использовались в Средние века. Например, в конце любого предложения ставится знак верчакет (։), буквально «конечная точка», выглядящий как двоеточие. Вопросительный знак, арцакан ншан (՞), ставится после последней гласной вопросительного слова. Восклицательный знак, еркарацман ншан (՜), ставится над последней гласной интонационно выделяемого слова и т. д. (художник Альбер Анкер) #этоинтересно #ПоЧИТАТЕЛИкниг

Владимир Высоцкий Гололёд Гололёд на Земле, гололёд, Целый год напролёт — гололёд, Будто нет ни весны, ни лета. Чем-то скользким одета планета — Люди, падая, бьются об лёд. Гололёд на Земле, гололёд, Целый год напролёт — гололёд. Гололёд, гололёд, гололёд Целый год напролёт, целый год. Даже если планету — в облёт, Не касаясь планеты ногами, Не один, так другой упадёт — Гололёд на Земле, гололёд, — И затопчут его сапогами. Гололёд на Земле, гололёд, Целый год напролёт — гололёд. Гололёд, гололёд, гололёд Целый год напролёт, целый год. 1966 (художник Светлана Лисицина) #ВладимирВысоцкий #ПоЧИТАТЕЛИкниг

Иногда мне хочется встретить собеседника, с которым можно, не стесняясь, поговорить о таких вещах, как эдельвейсы или запах кипарисовых шишек. К сожалению, таких собеседников в обыденной жизни я не встречал. Они попадались только в книгах. Константин Паустовский, «Бросок на юг» (художник Фрэнк Вестoн Бенсон (Frank Weston Benson) #КонстантинПаустовский #ПоЧИТАТЕЛИкниг

Александр Пушкин Если жизнь тебя обманет, Не печалься, не сердись! В день уныния смирись: День веселья, верь, настанет. Сердце в будущем живет; Настоящее уныло: Всё мгновенно, всё пройдет; Что пройдет, то будет мило. 1825 (художник Евгения Артемьева, «Пушкин в Остафьеве») #АлександрПушкин #ПоЧИТАТЕЛИкниг

Иннокентий Анненский Желтый пар петербургской зимы, Желтый снег, облипающий плиты... Я не знаю, где вы и где мы, Только знаю, что крепко мы слиты. Сочинил ли нас царский указ? Потопить ли нас шведы забыли? Вместо сказки в прошедшем у нас Только камни да страшные были. Только камни нам дал чародей, Да Неву буро-желтого цвета, Да пустыни немых площадей, Где казнили людей до рассвета. А что было у нас на земле, Чем вознесся орел наш двуглавый, В темных лаврах гигант на скале, - Завтра станет ребячьей забавой. Уж на что был он грозен и смел, Да скакун его бешеный выдал, Царь змеи раздавить не сумел, И прижатая стала наш идол. Ни кремлей, ни чудес, ни святынь, Ни миражей, ни слез, ни улыбки... Только камни из мерзлых пустынь Да сознанье проклятой ошибки. Даже в мае, когда разлиты Белой ночи над волнами тени, Там не чары весенней мечты, Там отрава бесплодных хотений. (художник Анна Остроумова-Лебедева) #ИноккентийАнненский #зима #ПоЧИТАТЕЛИкниг

Самуил Маршак Текла, извивалась, блестела Река меж зеленых лугов. А стала недвижной и белой, Чуть-чуть голубее снегов. Она покорилась оковам. Не знаешь, бежит ли вода Под белым волнистым покровом И верстами крепкого льда. Чернеют прибрежные ивы, Из снега торчат тростники, Едва намечая извивы Пропавшей под снегом реки. Лишь где-нибудь в проруби зыбко Играет и дышит вода, И в ней краснопёрая рыбка Блеснет чешуей иногда. (художник Елена Орлова) #СамуилМаршак #ПоЧИТАТЕЛИкниг

28 января 1741 года родилась Наталия Петровна ГОЛИЦЫНА — фрейлина «при пяти императорах», прототип графини в «Пиковой даме». Энергичная и умная, она создала себе такое положение, что ей оказывали внимание все государи и государыни, начиная с Екатерины II и кончая императором Николаем I. Высшее общество считало за честь бывать у нее дома. Княгиня была надменна с равными ей по положению и приветлива с теми, кого считала ниже себя; к ней везли на поклон каждую молодую девушку, начинавшую выезжать; гвардейский офицер, только что надевший эполеты, являлся к ней, как по начальству. Семья трепетала перед княгиней, дочку она звала Катенькой, когда той было за 60, сына — Митенькой, а это был московский генерал-губернатор. Согласно легенде, внучатый племянник Голицыной, князь С. Г. Голицын-Фирс, рассказывал Пушкину, что однажды начисто проигрался в карты, в отчаянье бросился к Голицыной с мольбой о помощи. От её французского друга, небезызвестного графа Сен-Жермена, Наталье Петровне была известна тайна трёх карт — тройки, семерки и туза. Фирс не очень-то поверил в эту историю, но рискнул — и отыгрался! В Петербурге Голицыну иначе как «Пиковой дамой» не называли. А дом, где она проживала (Малая Морская ул., 10 / Гороховая ул., 10), в истории города навсегда остался «домом Пиковой дамы». (художник Владимир Боровиковский. Наталья Петровна Голицына, ур.Чернышова 1790-е г.г.) #этоинтересно #ПоЧИТАТЕЛИкниг

Почти 25 лет провел Вертинский за границей, объездив чуть ли не весь мир. Начав с Румынии и Польши, продолжив во Франции и Америке и закончив свой маршрут в Шанхае. Он пел в больших городах и цыганских таборах, в тюремной камере, куда его упекла румынская полиция, и на океанских кораблях, в шикарных кабаре и в копеечных кабаках. Вот характерный эпизод из воспоминаний Вертинского о парижской ночной жизни. «Однажды в «Казбеке», где я выступал после часу ночи, отворилась дверь. Было часа три. Мне до ужаса хотелось спать, и я с нетерпением смотрел на стрелку часов. В четыре я имел право ехать домой. Неожиданно в дверях показался белокурый молодой англичанин, немного подвыпивший, весёлый и улыбающийся. За ним следом вошли ещё двое. Усевшись за столик, они заказали шампанское. Публики в это время уже не было, и англичане оказались единственными гостями. Однако по кабацкому закону каждый гость дарован Богом, всю артистическую программу нужно было с начала и до конца показывать этому единственному столику. Меня взяла досада. «Пропал мой сон!» – подумал я. Тем не менее по обязанности я улыбался, отвечая на расспросы белокурого гостя. Говорил он по-французски с ужасным английским акцентом и одет совершенно дико, очевидно, из озорства: на нем был серый свитер и поверх него… смокинг. Музыканты старались: гость, по-видимому, богатый, потому что сразу послал оркестру полдюжины бутылок шампанского. – Что вам сыграть, сэр? – спросил его скрипач-румын. Гость задумался. – Я хочу одну русскую вещь… – нерешительно сказал он. – Только я забыл её название… Там-там-там-там!.. Он стал напевать мелодию. Я прислушался. Это была мелодия моего танго «Магнолия». Угадав её, музыканты стали играть. Мой стол находился рядом с англичанином. Когда до меня дошла очередь выступать, я спел ему эту вещь и ещё несколько других. Англичанин заставлял меня бисировать. После выступления, когда я сел на своё место, англичанин окончательно перешёл за мой стол, и, выражая мне свои восторги, между прочим сказал: – Знаете, у меня в Лондоне есть одна знакомая русская дама, леди Детердинг. Вы не знаете её? Так вот, эта дама имеет много пластинок одного русского артиста… – И он с ужасающим акцентом произнёс мою фамилию, исковеркав её до неузнаваемости. – Так вот, она подарила мне эти пластинки, – продолжал он, – почему я и просил вас спеть эту вещь. Я улыбнулся и протянул ему свою визитную карточку, на которой стояло: «Alexandre Vertinsky». Изумлению его не было границ. – Я думал, что вы поёте в России! – воскликнул он. – Я никогда не думал встретить вас в таком месте. Я терпеливо объяснил ему, почему я пою не в России, а в таком месте. Мы разговорились. Прощаясь со мной, англичанин пригласил меня на следующий день обедать в «Сирос». В самом фешенебельном ресторане Парижа «Сирос» к обеду надо было быть во фраке. Ровно в 9 часов, как было условлено, я входил в вестибюль ресторана. Метрдотель Альберт, улыбаясь, шёл ко мне навстречу. – Вы один, мсье Вертинский? – спросил он. – Нет! Я приглашён… – Чей стол? – заглядывая в блокнот, поинтересовался он. Я замялся. Дело в том, что накануне мне было как‑то неудобно спросить у англичанина его фамилию. – Мой стол будет у камина! – вспомнил я его последние слова. – У камина не может быть! – сказал он. – Почему? – Этот стол резервирован на всю неделю и не даётся гостям. В это время мы уже входили в зал. От камина, из‑за большого стола с цветами, где сидело человек десять каких-то старомодных мужчин и старух в бриллиантовых диадемах, легко выскочил и быстро шёл мне навстречу мой белокурый англичанин. На этот раз он был в безукоризненном фраке. Ещё издали он улыбался и протягивал мне обе руки. – Ну вот, это же он и есть! – сказал я, обернувшись к Альберту. Лицо метрдотеля изобразило священный ужас. – А вы знаете, кто это? – сдавленным шёпотом произнёс он. – Нет! – откровенно сознался я. – Несчастный! Да ведь это же принц Уэльский!..» Александр Вертинский, «Дорогой длинною» #АлександрВертинский #ПоЧИТАТЕЛИкниг

Зима. Мороз. Село коптит в стылое ясное небо серым дымом – люди согреваются. Пройдет бабка с ведрами на коромысле, даже за двойными рамами слышно, как скрипит под ее валенками тугой, крепкий снег. Собака залает сдуру и замолкнет – мороз. Василий Шукшин, «Верую!» (художник Олег Пятин) #ВасилийШукшин #ПоЧИТАТЕЛИкниг

27 января — день полного освобождения Ленинграда от фашистской Блокады. Блокада длилась 872 дня — с 8 сентября 1941 по 27 января 1944. 872 дня голода... За долгие месяцы блокады фашисты сбросили на Ленинград 150 тысяч тяжелых артиллерийских снарядов и свыше 107 тысяч зажигательных и фугасных бомб. Они разрушили 3 тысячи зданий, а повредили больше 7 тысяч. Все главные памятники города уцелели: ленинградцы спрятали их, укрыв мешками с песком и фанерными щитами. Некоторые скульптуры – например, из Летнего сада и коней с Аничкова моста – сняли с пьедесталов и зарыли в землю до окончания войны. Каждый день жизни в блокадном Ленинграде – это подвиг. Подвиг, который не меркнет в памяти поколений. История не знает подобного подвига, чтобы город, окруженный захватчиками, жил, работал, сражался. Его жители отдавали последние силы во имя Победы, во имя сохранения города. В памяти ленинградцев навсегда останутся 125 граммов хлеба — норма дневного пайка в ноябре и декабре сорок первого. Подвиг защитников Ленинграда навечно вписан в мировую историю как символ величайшего мужества, доблести и самоотверженности. СТИХИ О БЛОКАДНОМ ЛЕНИНГРАДЕ ✨Ольга Берггольц Из поэмы «Твой путь» И на Литейном был один источник. Трубу прорвав, подземная вода однажды с воплем вырвалась из почвы и поплыла, смерзаясь в глыбы льда. Вода плыла, гремя и коченея, и люди к стенам жались перед нею, но вдруг один, устав пережидать,— наперерез пошел по корке льда, ожесточась пошел, но не прорвался, а, сбит волной, свалился на ходу, и вмерз в поток, и так лежать остался здесь, на Литейном, видный всем,— во льду. А люди утром прорубь продолбили невдалеке и длинною чредой к его прозрачной ледяной могиле до марта приходили за водой. Тому, кому пришлось когда-нибудь ходить сюда, — не говори: «Забудь». Я знаю все. Я тоже там была, я ту же воду жгучую брала на улице, меж темными домами, где человек, судьбы моей собрат, как мамонт, павший сто веков назад, лежал, затертый городскими льдами. …Вот так настал, одетый в кровь и лед, сорок второй, необоримый год. Апрель 1945 ✨Эдуард Асадов Ленинграду Не ленинградец я по рожденью. И все же я вправе сказать вполне, Что я — ленинградец по дымным сраженьям, По первым окопным стихотвореньям, По холоду, голоду, по лишеньям, Короче: по юности, по войне! В Синявинских топях, в боях подо Мгою, Где снег был то в пепле, то в бурой крови, Мы с городом жили одной судьбою, Словно как родственники, свои. Было нам всяко: и горько, и сложно. Мы знали, можно, на кочках скользя, Сгинуть в болоте, замерзнуть можно, Свалиться под пулей, отчаяться можно, Можно и то, и другое можно, И лишь Ленинграда отдать нельзя! И я его спас, навсегда, навечно: Невка, Васильевский, Зимний дворец… Впрочем, не я, не один, конечно, — Его заслонил миллион сердец! И если бы чудом вдруг разделить На всех бойцов и на всех командиров Дома и проулки, то, может быть, Выйдет, что я сумел защитить Дом. Пусть не дом, пусть одну квартиру. Товарищ мой, друг ленинградский мой, Как знать, но, быть может, твоя квартира Как раз вот и есть та, спасенная мной От смерти для самого мирного мира! А значит, я и зимой и летом В проулке твоем, что шумит листвой, На улице каждой, в городе этом Не гость, не турист, а навеки свой. И, всякий раз сюда приезжая, Шагнув в толкотню, в городскую зарю, Я, сердца взволнованный стук унимая, С горячей нежностью говорю: — Здравствуй, по-вешнему строг и молод, Крылья раскинувший над Невой, Город-красавец, город-герой, Неповторимый город! Здравствуйте, врезанные в рассвет Проспекты, дворцы и мосты висячие, Здравствуй, память далеких лет, Здравствуй, юность моя горячая! Здравствуйте, в парках ночных соловьи И все, с чем так радостно мне встречаться. Здравствуйте, дорогие мои, На всю мою жизнь дорогие мои, Милые ленинградцы! 1968 ✨Вера Инбер Из поэмы «Пулковский меридиан» Да, мы — в кольце. А тут еще мороз Свирепствует, невиданный дотоле. Торпедный катер стынет на приколе. Автобус в ледяную корку врос; За неименьем тока нет трамваев. Все тихо. Город стал неузнаваем. И пешеход, идя по мостовой От Карповки до улицы Марата, В молчанье тяжкий путь свершает свой. И только редкий газогенератор, На краткую минуту лишь одну, Дохнув теплом, нарушит тишину. Как бы сквозь сон, как в деревянном веке, Невнятно где-то тюкает топор. Фанерные щиты, сарай, забор, Полусгоревшие дома-калеки, Остатки перекрытий и столбов — Всё рубят для печурок и гробов. Две женщины (недоля их свела) В платках до глаз, соприкасаясь лбами, Пенек какой-то пилят. Но пила С искривленными, слабыми зубами, Как будто бы и у нее цинга, Не в состоянье одолеть пенька. Ни лая, ни мяуканья, ни писка Пичужьего. Небось пичуги там, Где, весело летая по пятам За лошадью, как из горячей миски, Они хватают зернышки овса… Там раздаются птичьи голоса. Нет радио. И в шесть часов утра Мы с жадностью «Последние известья» Уже не ловим. Наши рупора — Они еще стоят на прежнем месте, — Но голос… голос им уже не дан: От раковин отхлынул океан. Вода!.. Бывало, встанешь утром рано, И кран, с его металла белизной, Забулькает, как соловей весной, И долго будет течь вода из крана. А нынче, ледяным перстом заткнув, Мороз оледенил блестящий клюв. А нынче пьют из Невки, из Невы (Метровый лед коли хоть ледоколом). Стоят, обмерзшие до синевы, Обмениваясь шуткой невеселой, Что уж на что, мол, невская вода, А и за нею очередь. Беда!.. А тут еще какой-то испоганил Всю прорубь керосиновым ведром. И все, стуча от холода зубами, Владельца поминают недобром: Чтоб дом его сгорел, чтоб он ослеп, Чтоб потерял он карточки на хлеб. Лишилась тока сеть водоснабженья, Ее подземное хозяйство труб. Без тока, без энергии движенья Вода замерзла, превратилась в труп. Насосы, фильтры — их живая связь Нарушилась. И вот — оборвалась. (В системе фильтров есть такое сито — Прозрачная стальная кисея, — Мельчайшее из всех. Вот так и я Стараюсь удержать песчинки быта, Чтобы в текучей памяти людской Они осели, как песок морской.) Зима роскошествует. Нет конца Ее великолепьям и щедротам. Паркетами зеркального торца Сковала землю. В голубые гроты Преобразила черные дворы. Алмазы. Блеск… Недобрые дары! И правда, в этом городе, в котором Больных и мертвых множатся ряды, К чему эти кристальные просторы, Хрусталь садов и серебро воды? Закрыть бы их!.. Закрыть, как зеркала В дому, куда недавно смерть вошла. Но чем закрыть? Без теплых испарений Воздушный свод неизъяснимо чист. Не тающий на ветках снег — сиренев, Как дымчатый уральский аметист. Закат сухумской розой розовеет… Но лютой нежностью все это веет. А в час, когда рассветная звезда Над улиц перспективой несравненной Сияет в бездне утренней, — тогда Такою стужей тянет из вселенной, Как будто бы сам космос, не дыша, Глядит, как холодеет в нас душа. Недаром же на днях, заняв черед С рассвета, чтоб крупы достать к обеду, Один парнишка брякнул вдруг соседу: «Ну, дед, кто эту ночь переживет, Тот будет жить». — И старый дед ему: «А я ее, сынок, переживу». Переживет ли? Ох! День ото дня Из наших клеток исчезает кальций. Слабеем. (Взять хотя бы и меня: Ничтожная царапина на пальце, И месяца уже, пожалуй, три Не заживает, прах ее бери!) Как тягостно и, главное, как скоро Теперь стареют лица! Их черты Доведены до птичьей остроты Как бы рукой зловещего гримера: Подбавил пепла, подмешал свинца — И человек похож на мертвеца. Открылись зубы, обтянулся рот, Лицо из воска. Трупная бородка (Такую даже бритва не берет). Почти без центра тяжести походка, Почти без пульса серая рука. Начало гибели. Распад белка. У женщин начинается отек, Они всё зябнут (это не от стужи). Крест-накрест на груди у них все туже, Когда-то белый, вязаный платок. Не веришь: неужели эта грудь Могла дитя вскормить когда-нибудь? Апатия истаявшей свечи… Все перечни и признаки сухие Того, что по-ученому врачи Зовут «алиментарной дистрофией» И что не латинист и не филолог Определяет русским словом «голод». А там, за этим следует конец. И в старом одеяле цвета пыли, Английскими булавками зашпилен, Бечевкой перевязанный мертвец Так на салазках ладно снаряжен, Что, видимо, в семье не первый он. Но встречный — в одеяльце голубом, Мальчишечка грудной, само здоровье, Хотя не женским, даже не коровьим, А соевым он вскормлен молоком. В движении не просто встреча это: Здесь жизни передана эстафета. Октябрь 1941-го — ноябрь 1943 года Ленинград ✨Вадим Шефнер Зеркало Как бы ударом страшного тарана Здесь половина дома снесена, И в облаках морозного тумана Обугленная высится стена. Еще обои порванные помнят О прежней жизни, мирной и простой. Но двери всех обрушившихся комнат, Раскрытые, висят над пустотой. И пусть я все забуду остальное — Мне не забыть, как, на ветру дрожа, Висит над бездной зеркало стенное На высоте шестого этажа. Оно каким-то чудом не разбилось. Убиты люди, стены сметены, — Оно висит, судьбы слепая милость, Над пропастью печали и войны. Свидетель довоенного уюта, На сыростью изъеденной стене Тепло дыханья и улыбку чью-то Оно хранит в стеклянной глубине. Куда ж она, неведомая, делась, Иль по дорогам странствует каким Та девушка, которая гляделась И косы заплетала перед ним?.. Быть может, это зеркало видало Ее последний миг, когда ее Хаос обломков камня и металла, Обрушась вниз, швырнул в небытие. Теперь в него и день и ночь глядится Лицо ожесточенное войны. В нем орудийных выстрелов зарницы И зарева тревожные видны. Его теперь ночная душит сырость, Слепят пожары дымом и огнем. Но все пройдет. И что бы ни случилось — Враг никогда не отразится в нем! 1942 Ленинград ✨Владимир Лифшиц Баллада о черством куске По безлюдным проспектам Оглушительно-звонко Громыхала На дьявольской смеси Трехтонка. Леденистый брезент Прикрывал ее кузов — Драгоценные тонны Замечательных грузов. Молчаливый водитель, Примерзший к баранке, Вез на фронт концентраты, Хлеба вез он буханки, Вез он сало и масло, Вез консервы и водку, И махорку он вез, Проклиная погодку. Рядом с ним лейтенант Прятал нос в рукавицу. Был он худ, Был похож на голодную птицу. И казалось ему, Что водителя нету, Что забрел грузовик На другую планету. Вдруг навстречу лучам — Синим, трепетным фарам — Дом из мрака шагнул, Покорежен пожаром. А сквозь эти лучи Снег летел, как сквозь сито, Снег летел, как мука, — Плавно, медленно, сыто… — Стоп! — сказал лейтенант. — Погодите, водитель. Я, — сказал лейтенант, — Здешний все-таки житель. — И шофер осадил Перед домом машину, И пронзительный ветер Ворвался в кабину. И взбежал лейтенант По знакомым ступеням. И вошел… И сынишка прижался к коленям. Воробьиные ребрышки… Бледные губки… Старичок семилетний В потрепанной шубке. — Как живешь, мальчуган? Отвечай без обмана!.. — И достал лейтенант Свой паек из кармана. Хлеба черствый кусок Дал он сыну: — Пожуй-ка, — И шагнул он туда, Где дымила буржуйка. Там, поверх одеяла — Распухшие руки. Там жену он увидел После долгой разлуки. Там, боясь разрыдаться, Взял за бедные плечи И в глаза заглянул, Что мерцали, как свечи. Но не знал лейтенант Семилетнего сына: Был мальчишка в отца — Настоящий мужчина! И, когда замигал Догоревший огарок, Маме в руку вложил он Отцовский подарок. А когда лейтенант Вновь садился в трехтонку, — Приезжай! — Закричал ему мальчик вдогонку. И опять сквозь лучи Снег летел, как сквозь сито, Снег летел, как мука, — Плавно, медленно, сыто… Грузовик отмахал уже Многие версты. Освещали ракеты Неба черного купол. Тот же самый кусок — Ненадкушенный, Черствый — Лейтенант В том же самом кармане Нащупал. Потому что жена Не могла быть иною И кусок этот снова Ему подложила. Потому что была Настоящей женою. Потому что ждала. Потому что любила. 1942 Ленинград (художник Тимков Николай Ефимович, Салют в Ленинграде 27 января 1944) #блокада #ПоЧИТАТЕЛИкниг