17 августа 1798 года родился Антон Антонович ДЕЛЬВИГ – поэт, друг Александра Пушкина с лицейской поры, издатель альманаха «Северные цветы», первый редактор «Литературной газеты». Детство Дельвига прошло в Кремле, в комендантском доме. Там нес службу его отец, дослужившийся до генерал-майора. Неподалеку жили Пушкины, но оба мальчика встретились только в Царскосельском лицее. Если Пушкина за знание языка прозвали Французом, то Дельвиг (лицейское прозвище Тося) языков не знал, к наукам склонности не проявлял, но, как и товарищ, знал наизусть все творчество Гавриила Державина. Высокий, грузный и неуклюжий Тося «никогда не вмешивался в игры, требовавшие проворства и силы. К тому же он был близорук, а лицеистам запрещалось носить очки. С XVIII века в России взгляд через очки приравнивался к разглядыванию чужого лица в упор, то есть дерзкому жесту. Приличия запрещали младшим по возрасту или чину смотреть через очки на старших – это воспринималось как наглость. Зато Дельвигу-лицеисту все женщины казались красавицами, почему, окончив лицей и приобретя очки, он был сильно разочарован. Лень была его отличительным свойством, товарищи так и называли его – «ленивец сонный», «сын лени вдохновенный», но все это никак не влияло на живость ума. Отличный рассказчик и выдумщик, Дельвиг в способности к импровизации и выдумке превосходил всех. Мог выдать себя за очевидца военных походов и рассказывать об этом так ярко и образно, что увлекал не только друзей, но и директора лицея. Окончив курс с первым выпуском лицея в 1817 году, Дельвиг создал к этому событию стихотворение «Шесть лет». Оно было напечатано и положено на музыку, позже его неоднократно исполняли лицеисты, как Прощальную песнь воспитанников Царскосельского лицея. Дельвиг первым понял гениальность своего друга Пушкина, воспел его в стихах и стал одним из немногих, кто не просто пользовался дружбой поэта, но и не меньше давал ему сам. «Великий Пушкин, малое дитя. Иди, как шел», – писал Дельвиг в письмах. Он провожал поэта, когда тот отправлялся в южную ссылку. Во время опалы заехал к нему на 10 дней в Михайловское. Пушкин не мог не ценить такой дружбы, не раз обращаясь к другу в стихах, никогда не прерывая с ним переписки, часто бывая в доме Дельвигов, служившем местом встреч литераторов. В последний раз они свиделись в августе 1830 года, когда прошли 25 верст от Царского Села до столицы, провожая уезжавшего в Москву с целью женитьбы Пушкина. Подкосило Дельвига столкновение с шефом жандармов Александром Бенкендорфом, который увидел крамолу в публикациях «Литературной газеты», закрыл издание, вызвав редактора, обращался к нему на «ты», обещал отправить Дельвига, Пушкина и других авторов, «если не теперь, то вскоре», в Сибирь. Когда в январе 1831 года в Москву пришла страшная весть, Пушкин отозвался: «Вот первая смерть, мною оплаканная… Никто на свете не был мне ближе Дельвига. Изо всех связей детства он один оставался на виду – около него собиралась наша бедная кучка. Без него мы точно осиротели». #АнтонДельвиг #ПоЧИТАТЕЛИкниг

Терентiй Травнiкъ Рябина, яблоки и мёд, И август – август уходящий. Моя душа теперь живёт На подмосковной старой даче. Люблю бывать я у неё, Обычно – поздно приезжаю. Рябина, яблоки и мёд Меня на кухоньке встречают, А с ними чай, нет – местный чай – С листом смородины и мятой. По мне, так, вот он, здешний рай… Поверьте на слово, ребята. (художник Антон Чубаков) #ТерентийТравник #ПоЧИТАТЕЛИкниг

Иван Бунин МОЛОДОСТЬ И СТАРОСТЬ Прекрасные летние дни, спокойное Черное море. Пароход перегружен людьми и кладью, — палуба загромождена от кормы до бака. Плавание долгое, круговое — Крым, Кавказ, Анатолийское побережье, Константинополь... Жаркое солнце, синее небо, море лиловое; бесконечные стоянки в многолюдных портах с оглушающим грохотом лебедок, с бранью, с криками капитанских помощников: ма́йна! ви́ра! — и опять успокоение, порядок и неторопливый путь вдоль горных отдалений, знойно тающих в солнечной дымке. В первом классе прохладный бриз в кают-компании, пусто, чисто, просторно. И грязь, теснота в орде разноплеменных палубных пассажиров возле горячей машины и пахучей кухни, на нарах под навесами и на якорных цепях, на канатах на баке. Тут всюду густая вонь, то жаркая и приятная, то теплая и противная, но одинаково волнующая, особая, пароходная, мешающаяся с морской свежестью. Тут русские мужики и бабы, хохлы и хохлушки, афонские монахи, курды, грузины, греки... Курды, — вполне дикий народ, — с утра до вечера спят, грузины то поют, то парами пляшут, легко подпрыгивая, с кокетливой легкостью откинув широкий рукав и плывя в расступившейся толпе, в лад бьющей в ладоши: таш-таш, таш-таш! У русских паломников в Палестину идет без конца чаепитие, длинный мужик с обвисшими плечами, с узкой желтой бородой и прямыми волосами вслух читает Писание, а с него не спускает острых глаз какая-то вызывающе независимая женщина в красной кофте и зеленом газовом шарфе на черных сухих волосах, одиноко устроившаяся возле кухни. Долго стояли на рейде в Трапезунде. Я съездил на берег и, когда воротился, увидал, что по трапу поднимается целая новая ватага оборванных и вооруженных курдов — свита идущего впереди старика, большого и широкого в кости, в белом курпее и в серой черкеске, крепко подпоясанной по тонкой талии ремнем с серебряным набором. Курды, плывшие с нами и лежавшие в одном месте палубы целым стадом, все поднялись и очистили свободное пространство. Свита старика настелила там множество ковров, наклала подушек. Старик царственно возлег на это ложе. Борода его была бела как кипень, сухое лицо черно от загара. И необыкновенным блеском блестели небольшие карие глаза. Я подошел, присел на корточки, сказал «селям», спросил по-русски: — С Кавказа? Он дружелюбно ответил тоже по-русски: — Дальше, господин. Мы курды. — Куда же плывешь? Он ответил скромно, но гордо: — В Стамбул, господин. К самому падишаху. Самому падишаху везу благодарность, подарок: семь нагаек. Семь сыновей взял у меня на войну падишах, всех, сколько было. И все на войне убиты. Семь раз падишах меня прославил. — Це, це, це! — с небрежным сожалением сказал стоявший над нами с папиросой в руке молодой полнеющий красавец и франт, керченский грек: вишневая дамасская феска, серый сюртук с белым жилетом, серые модные панталоны и застегнутые на пуговки сбоку лакированные ботинки. — Такой старый и один остался! — сказал он, качая головой. Старик посмотрел на его феску. — Какой глупый, — ответил он просто. — Вот ты будешь старый, а я не старый и никогда не буду. Про обезьяну знаешь? Красавец недоверчиво улыбнулся: — Какую обезьяну? — Ну так послушай! Бог сотворил небо и землю, знаешь? — Ну, знаю. — Потом бог сотворил человека и сказал человеку: будешь ты, человек, жить тридцать лет на свете, — хорошо будешь жить, радоваться будешь, думать будешь, что все на свете только для тебя одного бог сотворил и сделал. Доволен ты этим? А человек подумал: так хорошо, а всего тридцать лет жизни! Ой, мало! — Слышишь? — спросил старик с усмешкой. — Слышу, — ответил красавец. — Потом бог сотворил ишака и сказал ишаку: будешь ты таскать бурдюки и вьюки, будут на тебе ездить люди и будут тебя бить по голове палкой. Ты таким сроком доволен? И ишак зарыдал, заплакал и сказал богу: зачем мне столько? Дай мне, бог, всего пятнадцать лет жизни. — А мне прибавь пятнадцать, — сказал человек богу, — пожалуйста, прибавь от его доли! — И так бог и сделал, согласился. И вышло у человека сорок пять лет жизни. — Правда, человеку хорошо вышло? — спросил старик, взглянув на красавца. — Неплохо вышло, — ответил тот нерешительно, не понимая, очевидно, к чему все это. — Потом бог сотворил собаку и тоже дал ей тридцать лет жизни. Ты, сказал бог собаке, будешь жить всегда злая, будешь сторожить хозяйское богатство, не верить никому чужому, брехать будешь на прохожих, не спать по ночам от беспокойства. И, знаешь, собака даже завыла: ой, будет с меня и половины такой жизни! И опять стал человек просить бога: прибавь мне и эту половину! И опять бог ему прибавил. — Сколько лет теперь стало у человека? — Шестьдесят стало, — сказал красавец веселее. — Ну, а потом сотворил бог обезьяну, дал ей тоже тридцать лет жизни и сказал, что будет она жить без труда и без заботы, только очень нехороша лицом будет, — знаешь, лысая, в морщинах, голые брови на лоб лезут, — и все будет стараться, чтоб на нее глядели, а все будут на нее смеяться. Красавец спросил: — Значит, и она отказалась, попросила себе только половину жизни? — И она отказалась, — сказал старик, приподнимаясь и беря из рук ближнего курда мундштук кальяна. — И человек выпросил себе и эту половину, — сказал он, снова ложась и затягиваясь. Он молчал и глядел куда-то перед собою, точно забыв о нас. Потом стал говорить, ни к кому не обращаясь: — Человек свои собственные тридцать лет прожил по-человечьи — ел, пил, на войне бился, танцевал на свадьбах, любил молодых баб и девок. А пятнадцать лет ослиных работал, наживал богатство. А пятнадцать собачьих берег свое богатство, все брехал и злился, не спал ночи. А потом стал такой гадкий, старый, как та обезьяна. И все головами качали и на его старость смеялись. Вот все это и с тобой будет, — насмешливо сказал старик красавцу, катая в зубах мундштук кальяна. — А с тобой отчего ж этого нету? — спросил красавец. — Со мной нету. — Почему же такое? — Таких, как я, мало, — сказал старик твердо. — Не был я ишаком, не был собакой, — за что ж мне быть обезьяной? За что мне быть старым? 1936 (художник Андрей Шатилов) #ИванБунин #ПоЧИТАТЕЛИкниг

Борис ПАСТЕРНАК АВГУСТ Как обещало, не обманывая, Проникло солнце утром рано Косою полосой шафрановою От занавеси до дивана. Оно покрыло жаркой охрою Соседний лес, дома поселка, Мою постель, подушку мокрую, И край стены за книжной полкой. Я вспомнил, по какому поводу Слегка увлажнена подушка. Мне снилось, что ко мне на проводы Шли по лесу вы друг за дружкой. Вы шли толпою, врозь и парами, Вдруг кто-то вспомнил, что сегодня Шестое августа по старому, Преображение Господне. Обыкновенно свет без пламени Исходит в этот день с Фавора, И осень, ясная, как знаменье, К себе приковывает взоры. И вы прошли сквозь мелкий, нищенский, Нагой, трепещущий ольшаник В имбирно-красный лес кладбищенский, Горевший, как печатный пряник. С притихшими его вершинами Соседствовало небо важно, И голосами петушиными Перекликалась даль протяжно. В лесу казенной землемершею Стояла смерть среди погоста, Смотря в лицо мое умершее, Чтоб вырыть яму мне по росту. Был всеми ощутим физически Спокойный голос чей-то рядом. То прежний голос мой провидческий Звучал, не тронутый распадом: «Прощай, лазурь преображенская И золото второго Спаса Смягчи последней лаской женскою Мне горечь рокового часа. Прощайте, годы безвременщины, Простимся, бездне унижений Бросающая вызов женщина! Я — поле твоего сражения. Прощай, размах крыла расправленный, Полета вольное упорство, И образ мира, в слове явленный, И творчество, и чудотворство». (художник Сергей Дорофеев) #БорисПастернак #ПоЧИТАТЕЛИкниг

«Чужое небо и чужие страны радуют нас только на очень короткое время, несмотря на всю свою красоту. В конце концов придет пора, когда одинокая ромашка на краю дороги к отчему дому покажется нам милее звездного неба над Великим океаном и крик соседского петуха прозвучит, как голос родины, зовущей нас обратно в свои поля и леса, покрытые туманом». Константин Паустовский, «Австралиец со станции Пилево» (художник Сергей Сиденко) #КонстантинПаустовский #ПоЧИТАТЕЛИкниг

Юрий Левитанский Человек, строящий воздушные замки Он лежит на траве под сосной на поляне лесной и, прищурив глаза, неотрывно глядит в небеса — не мешайте ему, он занят, он строит, он строит воздушные замки. Галереи и арки, балконы и башни, плафоны, колонны, пилоны, пилястры, рококо и барокко, ампир и черты современного стиля, и при всем совершенство пропорций, изящество линий — и какое богатство фантазии, выдумки, вкуса! На лугу, на речном берегу, при луне, в тишине, на душистой копне, он лежит на спине и, прищурив глаза, неотрывно глядит в небеса — не мешайте, он занят, он строит, он строит воздушные замки, он весь в небесах, в облаках, в синеве, еще масса идей у него в голове, конструктивных решений и планов, он уже целый город воздвигнуть готов, даже сто городов — заходите, когда захотите, берите, живите! Он лежит на спине, на дощатом своем топчане, и во сне, закрывая глаза, все равно продолжает глядеть в небеса, потому что не может не строить своих фантастических зданий. Жаль, конечно, что жить в этих зданьях воздушных, увы, невозможно, ни мне и ни вам, ни ему самому, никому, ну, а все же, а все же, я думаю, нам не хватало бы в жизни чего-то и было бы нам неуютней на свете, если б не эти невидимые сооруженья из податливой глины воображенья, из железобетонных конструкций энтузиазма, из огнем обожженных кирпичиков бескорыстья и песка, золотого песка простодушья,— когда бы не он, человек, строящий воздушные замки. (художник Аркадий Пластов) #ЮрийЛевитанский #ПоЧИТАТЕЛИкниг

В августе непременно держи на подоконнике мяту, чтобы мухи жужжали не в доме, а снаружи, где им и положено. Не думай, будто кончилось лето, пускай даже розы побурели и поникли, а звезды сдвинулись с прежних мест. Даже и не надейся, что август принесет тебе мир и покой. Это ведь месяц перемен, когда по утрам больше не слышно пения птиц, а вечерами золотой свет мешается с грозовой чернотою туч. То, что было надежным и прочным, как скала, внезапно становится шатким и призрачным, а смутное и туманное вдруг обретает бесспорную ясность, так что, в конце концов, начинаешь сомневаться во всем. Элис Хоффман, «Настоящее волшебство» (художник Елена Юшина, «Не скудеет нежность») #ЭлисХоффман #август #ПоЧИТАТЕЛИкниг

Саша Черный Мухи На дачной скрипучей веранде Весь вечер царит оживленье. К глазастой художнице Ванде Случайно сползлись в воскресенье Провизор, курсистка, певица, Писатель, дантист и девица. «Хотите вина иль печенья?» Спросила писателя Ванда, Подумав в жестоком смущенье: «Налезла огромная банда! Пожалуй, на столько баранов Не хватит ножей и стаканов». Курсистка упорно жевала. Косясь на остатки от торта, Решила спокойно и вяло: «Буржуйка последнего сорта». Девица с азартом макаки Смотрела писателю в баки. Писатель за дверью на полке Не видя своих сочинений, Подумал привычно и колко: «Отсталость!» и стал в отдаленьи, Засунувши гордые руки В трикóвые стильные брюки. Провизор, влюбленный и потный, Исследовал шею хозяйки, Мечтая в истоме дремотной: «Ей-богу! Совсем как из лайки… О, если б немножко потрогать!» И вилкою чистил свой ноготь. Певица пускала рулады Все реже, и реже, и реже. Потом, покраснев от досады, Замолкла: «Не просят! Невежи… Мещане без вкуса и чувства! Для них ли святое искусство?» Наелись. Спустились с веранды К измученной пыльной сирени. В глазах умирающей Ванды Любезность, тоска и презренье — «Свести их к пруду иль в беседку? Спустить ли с веревки Валетку?» Уселись под старой сосною. Писатель сказал: «Как в романе…» Девица вильнула спиною, Провизор порылся в кармане И чиркнул над кислой певичкой Бенгальскою красною спичкой. 1910 (художник Анна Ягужинская) #СашаЧерный #мухи #ПоЧИТАТЕЛикниг

Даниил Хармс Я сегодня лягу раньше, Раньше лампу погашу, Но зато тебя пораньше Разбудить меня прошу. Это просто удивленье Как легко меня будить! Ты поставь на стол варенье, — Я проснусь в одно мгновенье. Я проснусь в одно мгновенье, Чтобы чай с вареньем пить. 1937 (художник Елена Бокарева) #ДаниилХармс #ПоЧИТАТЕЛИкниг

7 августа 1565 года первопечатник Иван Фёдоров и его помощник Пётр Мстиславец приступили к изданию в Москве «Часовника» – следующей книги после их легендарного «Апостола», появившегося 1 марта 1564 года, и второй из датированных русских печатных книг. Работу завершили в конце сентября. Первый тираж «Часовника» разошёлся быстро, последовали повторные издания. Это был сборник повседневных молитв, используемый также при обучении грамоте. Всего сохранились шесть «Часовников», а от первого издания остался один экземпляр, который хранится в Брюсселе. Единственным экземпляром второго издания располагает Российская национальная библиотека в Петербурге. Все издания Фёдорова являются ценными памятниками русской культуры, замечательными образцами печатного искусства 16 века. Книги отличаются чётким красивым шрифтом, искусно гравированными украшениями – заставками, концовками, фигурными заглавными буквами. #этоинтересно #ИванФёдоров #Часовник #ПоЧИТАТЕЛИкниг