Мария Петровых С каждым днем на яблоне Яблоки белее. А ночами зяблыми Все черней аллеи. В полдень небо досиня, Как весной, прогрето. Скрыть приметы осени Умудрилось лето. Но она, дотошная, Забирает вожжи. Петухи оплошные Запевают позже. Ты же, лето, досыта Усладилось медом, Шло босое по саду, Шло озерным бродом. Встреть же безопасливо Пору увяданья. Знаешь ли, как счастливо Слово "до свиданья". (художник Дмитрий Лёвин) #МарияПетровых #ПоЧИТАТЕЛИкниг

Михаил Исаковский Попрощаться с теплым летом Выхожу я за овин. Запылали алым цветом Кисти спелые рябин. Всё молчит — земля и небо, Тишина у всех дорог. Вкусно пахнет свежим хлебом На току соломы стог. Блекнут травы. Дремлют хаты. Рощи вспыхнули вдали. По незримому канату Протянулись журавли. Гаснет день. За косогором Разливается закат. Звонкий месяц выйдет скоро Погулять по крышам хат. Скоро звезды тихим светом Упадут на дно реки. Я прощаюсь с теплым летом Без печали и тоски. 1925 (художник Сергей Москалев) #МихаилИсаковский #ПоЧИТАТЕЛИкниг

Выписка из протокола заседания Петроградского ГУБЧК от 24 августа 1921 года: «Гумилёв Николай Степанович, 35 л., б. дворянин, филолог, член коллегии «Из-во Всемирной Литературы», женат, беспартийный, б. офицер. Участник Петр. боев. Контр-револ. организации. Активно содействовал составлении прокламаций контрреволюционного содержания, обещал связать с организацией в момент восстания группу интеллигентов, кадровых офицеров, которые активно примут участие в восстании, получил от организации деньги на технические надобности. Приговорить к высшей мере наказания — расстрелу.» За четыре года до этого он писал в одном из стихотворений: И не узнаешь никогда ты, Чтоб не мутила взор тревога, В какой болотине проклятой Моя окончится дорога. 35-летний поэт был расстрелян на одной из станций Ириновской железной дороги как один из 61 участников белогвардейского заговора. Из тюрьмы он писал жене: «Не беспокойся обо мне. Я здоров, пишу стихи и играю в шахматы». Он был спокоен при аресте и при допросах. Перед расстрелом Гумилёв написал на стене камеры простые и мудрые слова: «Господи, прости мои прегрешения, иду в последний путь». Сохранился рассказ чекиста Боброва о подробностях расстрела: «Этот ваш Гумилев... нам, большевикам, это смешно, но, знаете, шикарно умер. Улыбался, докурил папиросу... Фанфоронство, конечно. Но даже на ребят из особого отдела произвел впечатление. Пустое молодечество, но все-таки крепкий тип. Мало кто так умирает...» (художник Андрей Ромасюков) #НиколайГумилёв #ПоЧИТАТЕЛИкниг

Сара Тисдейл БУДЕТ ЛАСКОВЫЙ ДОЖДЬ Будет ласковый дождь, будет запах земли, Щебет юрких стрижей от зари до зари, И ночные рулады лягушек в прудах, И цветение слив в белопенных садах; Огнегрудый комочек слетит на забор, И малиновки трель выткет звонкий узор. И никто, и никто не вспомянет войну: Пережито-забыто, ворошить ни к чему. И ни птица, ни ива слезы не прольет Если сгинет с Земли человеческий род. И Весна… и Весна встретит новый рассвет, Не заметив, что нас уже нет. (перевод Льва Жданова) ~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~ Кто-нибудь вспомнил это стихотворение? А «Марсианские хроники» Рэя Брэдбери помните? Там есть рассказ «Будет ласковый дождь». Рэй Брэдбери родился в год опубликования этого стихотворения. «— Миссис Маклеллан, какое стихотворение хотели бы вы услышать сегодня? Дом молчал. Наконец голос сказал: — Поскольку вы не выразили никакого желания, я выберу что-нибудь наудачу. Зазвучал тихий музыкальный аккомпанемент. — Сара Тисдейл. Ваше любимое, если не ошибаюсь...» #СараТисдейл #БудетЛасковыйДождь #РэйБрэдбери #ПоЧИТАТЕЛИкниг

Белла Ахмадулина Ночь упаданья яблок ...............................Семёну Липкину Уж август в половине. По откосам по вечерам гуляют полушалки. Пришла пора высокородным осам навязываться кухням в приживалки. Как женщины глядят в судьбу варенья: лениво-зорко, неусыпно-слепо – гляжу в окно, где обитает время под видом истекающего лета. Лишь этот образ осам для пирушки пожаловал – кто не варил повидла. Здесь закипает варево покруче: живьём съедает и глядит невинно. Со мной такого лета не бывало. – Да и не будет! – слышу уверенье. И вздрагиваю: яблоко упало, на "НЕ" – извне поставив ударенье. Жить припустилось вспугнутое сердце, жаль бедного: так бьётся кропотливо. Неужто впрямь небытия соседство, словно соседка глупая, болтливо? Нет, это – август, упаданье яблок. Я просто не узнала то, что слышу. В сердцах, что собеседник непонятлив, неоспоримо грохнуло о крышу. Быть по сему. Чем кратче, тем дороже. Так я сижу в ночь упаданья яблок. Грызя и попирая плодородье, жизнь милая идёт домой с гулянок. 15–25 августа 1981 Таруса (художник Вячеслав Стекольщиков) #БеллаАхмадулина #ПоЧИТАТЕЛИкниг

Терентiй Травнiкъ Рябина, яблоки и мёд, И август – август уходящий. Моя душа теперь живёт На подмосковной старой даче. Люблю бывать я у неё, Обычно – поздно приезжаю. Рябина, яблоки и мёд Меня на кухоньке встречают, А с ними чай, нет – местный чай – С листом смородины и мятой. По мне, так, вот он, здешний рай… Поверьте на слово, ребята. (художник Антон Чубаков) #ТерентийТравник #ПоЧИТАТЕЛИкниг

Иван Бунин МОЛОДОСТЬ И СТАРОСТЬ Прекрасные летние дни, спокойное Черное море. Пароход перегружен людьми и кладью, — палуба загромождена от кормы до бака. Плавание долгое, круговое — Крым, Кавказ, Анатолийское побережье, Константинополь... Жаркое солнце, синее небо, море лиловое; бесконечные стоянки в многолюдных портах с оглушающим грохотом лебедок, с бранью, с криками капитанских помощников: ма́йна! ви́ра! — и опять успокоение, порядок и неторопливый путь вдоль горных отдалений, знойно тающих в солнечной дымке. В первом классе прохладный бриз в кают-компании, пусто, чисто, просторно. И грязь, теснота в орде разноплеменных палубных пассажиров возле горячей машины и пахучей кухни, на нарах под навесами и на якорных цепях, на канатах на баке. Тут всюду густая вонь, то жаркая и приятная, то теплая и противная, но одинаково волнующая, особая, пароходная, мешающаяся с морской свежестью. Тут русские мужики и бабы, хохлы и хохлушки, афонские монахи, курды, грузины, греки... Курды, — вполне дикий народ, — с утра до вечера спят, грузины то поют, то парами пляшут, легко подпрыгивая, с кокетливой легкостью откинув широкий рукав и плывя в расступившейся толпе, в лад бьющей в ладоши: таш-таш, таш-таш! У русских паломников в Палестину идет без конца чаепитие, длинный мужик с обвисшими плечами, с узкой желтой бородой и прямыми волосами вслух читает Писание, а с него не спускает острых глаз какая-то вызывающе независимая женщина в красной кофте и зеленом газовом шарфе на черных сухих волосах, одиноко устроившаяся возле кухни. Долго стояли на рейде в Трапезунде. Я съездил на берег и, когда воротился, увидал, что по трапу поднимается целая новая ватага оборванных и вооруженных курдов — свита идущего впереди старика, большого и широкого в кости, в белом курпее и в серой черкеске, крепко подпоясанной по тонкой талии ремнем с серебряным набором. Курды, плывшие с нами и лежавшие в одном месте палубы целым стадом, все поднялись и очистили свободное пространство. Свита старика настелила там множество ковров, наклала подушек. Старик царственно возлег на это ложе. Борода его была бела как кипень, сухое лицо черно от загара. И необыкновенным блеском блестели небольшие карие глаза. Я подошел, присел на корточки, сказал «селям», спросил по-русски: — С Кавказа? Он дружелюбно ответил тоже по-русски: — Дальше, господин. Мы курды. — Куда же плывешь? Он ответил скромно, но гордо: — В Стамбул, господин. К самому падишаху. Самому падишаху везу благодарность, подарок: семь нагаек. Семь сыновей взял у меня на войну падишах, всех, сколько было. И все на войне убиты. Семь раз падишах меня прославил. — Це, це, це! — с небрежным сожалением сказал стоявший над нами с папиросой в руке молодой полнеющий красавец и франт, керченский грек: вишневая дамасская феска, серый сюртук с белым жилетом, серые модные панталоны и застегнутые на пуговки сбоку лакированные ботинки. — Такой старый и один остался! — сказал он, качая головой. Старик посмотрел на его феску. — Какой глупый, — ответил он просто. — Вот ты будешь старый, а я не старый и никогда не буду. Про обезьяну знаешь? Красавец недоверчиво улыбнулся: — Какую обезьяну? — Ну так послушай! Бог сотворил небо и землю, знаешь? — Ну, знаю. — Потом бог сотворил человека и сказал человеку: будешь ты, человек, жить тридцать лет на свете, — хорошо будешь жить, радоваться будешь, думать будешь, что все на свете только для тебя одного бог сотворил и сделал. Доволен ты этим? А человек подумал: так хорошо, а всего тридцать лет жизни! Ой, мало! — Слышишь? — спросил старик с усмешкой. — Слышу, — ответил красавец. — Потом бог сотворил ишака и сказал ишаку: будешь ты таскать бурдюки и вьюки, будут на тебе ездить люди и будут тебя бить по голове палкой. Ты таким сроком доволен? И ишак зарыдал, заплакал и сказал богу: зачем мне столько? Дай мне, бог, всего пятнадцать лет жизни. — А мне прибавь пятнадцать, — сказал человек богу, — пожалуйста, прибавь от его доли! — И так бог и сделал, согласился. И вышло у человека сорок пять лет жизни. — Правда, человеку хорошо вышло? — спросил старик, взглянув на красавца. — Неплохо вышло, — ответил тот нерешительно, не понимая, очевидно, к чему все это. — Потом бог сотворил собаку и тоже дал ей тридцать лет жизни. Ты, сказал бог собаке, будешь жить всегда злая, будешь сторожить хозяйское богатство, не верить никому чужому, брехать будешь на прохожих, не спать по ночам от беспокойства. И, знаешь, собака даже завыла: ой, будет с меня и половины такой жизни! И опять стал человек просить бога: прибавь мне и эту половину! И опять бог ему прибавил. — Сколько лет теперь стало у человека? — Шестьдесят стало, — сказал красавец веселее. — Ну, а потом сотворил бог обезьяну, дал ей тоже тридцать лет жизни и сказал, что будет она жить без труда и без заботы, только очень нехороша лицом будет, — знаешь, лысая, в морщинах, голые брови на лоб лезут, — и все будет стараться, чтоб на нее глядели, а все будут на нее смеяться. Красавец спросил: — Значит, и она отказалась, попросила себе только половину жизни? — И она отказалась, — сказал старик, приподнимаясь и беря из рук ближнего курда мундштук кальяна. — И человек выпросил себе и эту половину, — сказал он, снова ложась и затягиваясь. Он молчал и глядел куда-то перед собою, точно забыв о нас. Потом стал говорить, ни к кому не обращаясь: — Человек свои собственные тридцать лет прожил по-человечьи — ел, пил, на войне бился, танцевал на свадьбах, любил молодых баб и девок. А пятнадцать лет ослиных работал, наживал богатство. А пятнадцать собачьих берег свое богатство, все брехал и злился, не спал ночи. А потом стал такой гадкий, старый, как та обезьяна. И все головами качали и на его старость смеялись. Вот все это и с тобой будет, — насмешливо сказал старик красавцу, катая в зубах мундштук кальяна. — А с тобой отчего ж этого нету? — спросил красавец. — Со мной нету. — Почему же такое? — Таких, как я, мало, — сказал старик твердо. — Не был я ишаком, не был собакой, — за что ж мне быть обезьяной? За что мне быть старым? 1936 (художник Андрей Шатилов) #ИванБунин #ПоЧИТАТЕЛИкниг

Борис ПАСТЕРНАК АВГУСТ Как обещало, не обманывая, Проникло солнце утром рано Косою полосой шафрановою От занавеси до дивана. Оно покрыло жаркой охрою Соседний лес, дома поселка, Мою постель, подушку мокрую, И край стены за книжной полкой. Я вспомнил, по какому поводу Слегка увлажнена подушка. Мне снилось, что ко мне на проводы Шли по лесу вы друг за дружкой. Вы шли толпою, врозь и парами, Вдруг кто-то вспомнил, что сегодня Шестое августа по старому, Преображение Господне. Обыкновенно свет без пламени Исходит в этот день с Фавора, И осень, ясная, как знаменье, К себе приковывает взоры. И вы прошли сквозь мелкий, нищенский, Нагой, трепещущий ольшаник В имбирно-красный лес кладбищенский, Горевший, как печатный пряник. С притихшими его вершинами Соседствовало небо важно, И голосами петушиными Перекликалась даль протяжно. В лесу казенной землемершею Стояла смерть среди погоста, Смотря в лицо мое умершее, Чтоб вырыть яму мне по росту. Был всеми ощутим физически Спокойный голос чей-то рядом. То прежний голос мой провидческий Звучал, не тронутый распадом: «Прощай, лазурь преображенская И золото второго Спаса Смягчи последней лаской женскою Мне горечь рокового часа. Прощайте, годы безвременщины, Простимся, бездне унижений Бросающая вызов женщина! Я — поле твоего сражения. Прощай, размах крыла расправленный, Полета вольное упорство, И образ мира, в слове явленный, И творчество, и чудотворство». (художник Сергей Дорофеев) #БорисПастернак #ПоЧИТАТЕЛИкниг

«Чужое небо и чужие страны радуют нас только на очень короткое время, несмотря на всю свою красоту. В конце концов придет пора, когда одинокая ромашка на краю дороги к отчему дому покажется нам милее звездного неба над Великим океаном и крик соседского петуха прозвучит, как голос родины, зовущей нас обратно в свои поля и леса, покрытые туманом». Константин Паустовский, «Австралиец со станции Пилево» (художник Сергей Сиденко) #КонстантинПаустовский #ПоЧИТАТЕЛИкниг

–...А вот завтра у нас Яблошный Спас... про него умеешь? Та-ак. А яблоки почему кропят? Вот и не так знаешь. Они тебя вспросют, а ты и не скажешь. А сколько у нас Спасов? Вот и опять не так умеешь. Они тебя учнуть вспрашивать, а ты... Как так у тебя не сказано? А ты хорошенько погляди, должно быть. – Да нету же ничего... – говорю я, совсем расстроенный, – написано только, что святят яблоки! – И кропят. А почему кропят? А-а! Они тебя вспросют, – ну, а сколько, скажут, у нас Спасов? А ты и не знаешь. Три Спаса. Первый Спас – загибает он жёлтый от политуры палец, страшно расплющенный, – медовый Спас, Крест выносят. Значит, лету конец, мёд можно выламывать, пчела не обижается... уж пошабашила. Второй Спас, завтра который вот, – яблошный, Спас-Преображение, яблоки кропят. А почему? А вот. Адам-Ева согрешили, змей их яблоком обманул, а не ведено было, от греха! А Христос возшёл на гору и освятил. С того и стали остерегаться. А который до окропенья поест, у того в животе червь заведется, и холера бывает. А как окроплено, то безо вреда. А третий Спас называется орешный, орехи поспели, после Успенья. У нас в селе крестный ход, икону Спаса носят, и все орехи грызут. Бывало, батюшке насбираем мешок орехов, а он нам лапши молочной — для розговин. Вот ты им и скажи, и возьмут в училищу. Преображение Господне... Ласковый, тихий свет от него в душе – доныне. Должно быть, от утреннего сада, от светлого голубого неба, от ворохов соломы, от яблочков грушовки, хоронящихся в зелени, в которой уже желтеют отдельные листочки, – зелено-золотистый, мягкий. Ясный, голубоватый день, не жарко, август. Подсолнухи уже переросли заборы и выглядывают на улицу, – не идет ли уж крестный ход? Скоро их шапки срежут и понесут под пенье на золотых хоругвях. Первое яблочко, грушовка в нашем саду, – поспела, закраснелась. Будем ее трясти – для завтра. Иван Шмелев, «Лето Господне» (художник Виталий Бубенцов) #ИванШмелев #ЛетоГосподне #ЯблочныйСпас #ПоЧИТАТЕЛИкниг